Мама тоже пришла в восторг от того, что наша Лила, быть может, бегает на свидания.
— Не хочу, чтобы она прожила жизнь одна-одинешенька, — не раз говорила мама.
А я вот подозревала, что Лила воспринимает одиночество не совсем так, как большинство людей. В голове у нее крутилось столько мыслей, что в приятелях не было нужды. Хотя мы с ней могли часами шептаться в темноте, я знала, что ей и одной не будет скучно: возьмет карандаш и примется за какую-нибудь зубодробительную математическую задачку. Я тогда думала, что для других девочек иметь сестру — все равно что стоять перед мутноватым зеркалом и видеть в нем свое собственное прошлое, саму себя, только с вариациями. Но мы с Лилой, несмотря на физическое сходство, были настолько разными, что не родись мы в одной семье, вряд ли подружились бы.
Лила допила кофе, взяла из вазы на столе яблоко, подхватила рюкзак.
— Передай маме, что я сегодня буду поздно.
— Во сколько?
— Поздно.
— Кто бы он ни был, — заметила я, — не очень-то с ним миндальничай. Пусть не воображает, что он главный.
Ее губы тронула улыбка:
— Это правило?
— Наиважнейшее!
Я проводила Лилу в прихожую, сняла с вешалки у лестницы ее черное короткое пальтецо, помогла его надеть, и тут вдруг она спросила, вроде только что вспомнила:
— Слушай, можно я сегодня возьму машину?
С тех пор как три года тому назад я получила права, мы с ней на пару владели синей «тойотой». Лила сама каждый месяц составляла расписание, и в этом месяце среды выпали на мою долю.
— Я бы с дорогой душой, но сама сегодня заканчиваю в библиотеке в четыре, а на полпятого записана к зубному, на другом конце города. На автобусе никак не поспеть.
— Ладно, неважно.
Лила открыла дверь, я, как было у нас заведено, откозыряла. Две, может, три секунды я вслушивалась в привычные звуки внешнего мира, ворвавшиеся в наш тихий дом: проехала машина, вниз по крутой улице скатился мальчишка на скейтборде, обрывок музыкальной фразы долетел из распахнутого окна на той стороне. Затем дверь тихо закрылась — Лила ушла. Позже я бесчисленное количество раз вызывала в памяти этот миг, и мне казалось, что не замок щелкнул тогда, а в душе у меня раздался едва различимый щелчок. Если бы я только прислушалась, если бы обратила внимание, возможно, я сумела бы что-то изменить.
Вечером я сказала родителям, что Лила будет поздно, и мы легли спать как обычно. На следующее утро, когда я спустилась в кухню, мама, стоя у рабочего стола, жевала хлопья и просматривала свои записи по судебному делу, а папа сидел за обеденным столом с газетой и тостом, намазанным маслом.
— Пойди разбуди свою сестру, Элли, — сказала мама. — Надо же, до сих пор валяется! А ей к девяти на лекцию.
Я пошла наверх, постучала. Лила не ответила, и я заглянула в комнату. Кровать заправлена, накидки на подушках и покрывало не смяты. Собраться и уйти незамеченной она не могла: наша общая крохотная ванная располагалась впритык к моей комнате, а Лила всегда принимала по утрам душ под «KLIV»
[5]
. Я бы непременно услышала.
Я вернулась на кухню. Мама у раковины мыла свою миску.
— Ее нет! — объявила я. — Похоже, она не ночевала дома.
Мама с мокрыми руками обернулась ко мне:
— Что?!
Папа в изумлении оторвался от газеты:
— И не звонила?
— Она тебе не говорила, куда собирается вечером? — спросила мама.
— Нет. Вообще-то утром она была расстроена, но в чем дело, не призналась.
— А этот парень, с которым она встречается, — продолжала расспрашивать мама, — кто он такой? Ты в курсе?
— Она меня не посвятила.
Я снова поднялась в комнату сестры и сняла со стены над письменным столом ее график. Мы позвонили в редакцию «Стэнфордского математического журнала», где Лила работала несколько дней в неделю. Она пропустила вчерашнюю пятичасовую летучку.
— Очень странно, — заметил редактор. — Такое с ней впервые за два года.
Потом мы позвонили некоему Стиву, который вел семинар в семь вечера; она и семинар пропустила.
Тут уж папа позвонил в полицию и заявил о пропаже дочери. К нам явился полицейский, попросил фотографию Лилы, засунул в пластиковый конверт и ушел, а мы сели в гостиной ждать телефонного звонка. Это было в четверг. Два дня о Лиле ни слуху ни духу. Словно она отправилась на станцию, купила билет в тридесятое государство и как в воду канула.
А в субботу в Хилдсбуре нашли ее рюкзак, с нетронутым кошельком, ключами от дома и учебниками. Пропала только тетрадка на пружинке, толстенькая такая, в клетчатой обложке. А тетрадка, я знала, непременно была в рюкзаке, когда Лила уходила, потому что сестра никогда с ней не расставалась. Это был ее дневник, но дневник необычный. Вместо слов он был набит цифрами; страница за страницей — сплошь формулы убористым Лилиным почерком. Для меня прочесть хоть одно из вычислений было равноценно попытке очень-очень быстро произнести какое-нибудь слово раз десять подряд; сами по себе цифры и буквы знакомы, а вместе — абракадабра какая-то, шпионский шифр, разгадать который по зубам лишь специалисту. Я бредила неформальной музыкой и восточноевропейскими романами, а Лила все свое время отдавала уравнениям и алгоритмам, длинным цепочкам знаков и цифр, сверху донизу заполнившим страницы в клетку.
— Что это тут у тебя? — поинтересовалась я однажды, сидя на ее кровати и листая ту самую тетрадь. — «Любое четное число не меньше четырех можно представить в виде суммы двух простых чисел», — громко прочла я на страничке с загнутым углом.
Лила примеряла новое платье. Мама вечно покупала ей модные тряпки, пытаясь изменить на свой вкус странноватый самодельный гардероб дочки. Та, по доброте душевной, обновки мерила, демонстрировала родителям, произносила что-нибудь вроде «какая прелесть!», после чего убирала наряды в шкаф, где они и томились, покуда я не забирала их для собственных нужд.
— Всего-навсего одна из самых известных математических задач всех времен — гипотеза Гольдбаха
[6]
, — откликнулась Лила. — Математики пытаются ее доказать с 1742 года.
— Ну-ка, я сейчас угадаю — моя гениальная сестрица вздумала ее решить!
— Гипотезу не решают, а доказывают.
— Да? И в чем же разница?
— Математический ликбез, — хмыкнула Лила, доставая из коробки лакированные лодочки, купленные мамой к новому платью. — Гипотеза — это математическое утверждение, которое выглядит правдоподобно, но истинность которого официально не доказана. Как только появится доказательство, гипотеза превратится в теорему. Гипотезу можно использовать, чтобы попытаться построить другие математические доказательства. Но все, что доказано при помощи гипотезы, остается всего лишь гипотезой. Понятно? — Лила повернулась ко мне спиной, чтобы я застегнула молнию.
