— Так ты доброго коня хочешь, царевич? — расплылся в улыбке Сапега.
Ага, щас, разбежался! Дешево отделаться хочешь, посол…
— А давай меняться, великий боярин, — предложил я. — Я тебе завтра таких осетров пришлю, несколько. Может, тебе доведется и круля Польского ими угостить. Пущай и он полакомится… А ты мне равного числа коней ваших пришлешь. И чтоб на одного жеребца — несколько кобылиц было. Вот тогда и посмотрим, правду ли люди бают, что лучше польских коней во всем свете нет.
Сапега подкрутил ус и рассмеялся.
— Ай, царевич, — он повернулся к батюшке, — добрый воин растет, государь, добрый. Не угощение какое или утварь драгоценную попросил, а коня боевого… А ну, слушайте все! — взревел он. — Я прилюдно обещаю, что по приезде отберу лучших коней из своих табунов и отошлю в дар царевичу!
— По счету осетров, коих я для тебя к завтрему сам приготовлю! — напомнил я.
— По счету осетров, кои сам царевич для меня приготовит, — важно и очень торжественно возвестил поляк.
Я протянул ему свою детскую руку, и Сапега торжественно хлопнул по моей ладони своей лапищей. Все! Рыбка попалась. Поляк даже не подозревал, что назавтра к его поезду подгонят десять возов с тремя сотнями огромных копченых осетров. А приехавший с обозом дед Влекуша запустит среди поляков слух, что царевич перед своими сотоварищами воинскими поклялся, что из присланного табуна возьмет себе под седло самого наихудшего. А лучших — им отдаст. Ну типа посмотрим, какого коня ты, вельможа польский, именно царевичу под седло подгонишь…
Чуть позже, выйдя на улицу, поскольку пафосный посольский пир начал переходить в банальную пьянку, что мне, во-первых, не нравилось и, во-вторых, было еще не по возрасту, я остановился на углу. Подышать. Из темноты надвинулась тень. Немой тать снова занял свое место подле меня. Бесшумный, всегда готовый, смертоносный… Он всегда был при мне. Я не знаю, когда он спал, ел, отправлял естественные надобности, мылся. Похоже, только тогда, когда я сам его кормил и загонял в баню. Он стал для меня таким же привычным, как тень. Без него я чувствовал себя неуютно, ну будто голым, но таких мест, где я появлялся без него, было немного — Думная палата, личная батюшкина горница, то есть его рабочий кабинет… ну и всякие торжественные официальные мероприятия типа сегодняшнего пира. Хотя на таких вот пирах я бы предпочел появляться с ним, поскольку времена были простыми, и во время подобного мероприятия меня, как, впрочем, и любого, даже батюшку, вполне могли отравить или прирезать. Но деваться было некуда — повеление батюшки… Сзади раздался шорох. Дед Влекуша также двигался довольно тихо, но до Немого татя ему было далеко. Я улыбнулся. Вот и вся моя гвардия пока. Остальных еще учить и учить…
Со стороны Соборной площади донеслись голоса, среди которых я различил голос сестры. И чего это ее носит такой порой? К вечерне, что ли, ходила? В этот момент впереди мелькнула какая-то тень. Я замер. Как-то странно эта тень двигалась. Немой тать почувствовал мое напряжение и придвинулся чуть ближе, поводя глубоко посаженными глазами под косматыми бровями, будто головкой самонаведения… Но, поскольку он не ринулся в ту сторону, где мелькнула тень, я расслабился… значит, опасности нет. Я сделал осторожный шаг вперед. Опа! Метрах в десяти от меня, спрятавшись за дерево, стоял человек в монашеской рясе и, судя по напряженной спине, во все глаза пялился на стайку юных боярских дочерей, возглавляемую моей сестрицей, которая, весело щебеча, неторопливо следовала через площадь. Я какое-то время наблюдал за монашком. Он будто окаменел, медленно поворачивая голову вслед за девушками, и, только когда они скрылись за углом, опустил голову и пробормотал что-то себе под нос. А вот это мне не понравилось. Какой-то он слишком дерганый. Если до сего момента я наблюдал за ним с усмешкой (чего уж там, дело молодое, у парня гормоны бурлят — ан нет, нельзя, обеты… а сестренка у меня и впрямь самый сок… я бы и сам, того… да шучу, шучу!), теперь же я понял, что гормоны гормонами, а парень-то возбужден не на шутку. Кабы не снесло башку из-за спермотоксикоза… Поэтому, когда он через минуту вышел из-за прикрытия дерева и скорым шагом двинулся в сторону расцвеченных кое-где еще горящими окнами палат Чудова монастыря, я кивком подозвал деда Влекушу и ткнул пальцем в сторону удалявшейся фигуры, а затем плотно прижал к губам. Это означало: узнай, кто таков, только тихо…
Следующие несколько дней были заполнены всякой текучкой. Через день мы под водительством Бязина-Гривы в первый раз выехали на общее конное устроение на поле неподалеку от подмосковной деревеньки Фили, в которой лет эдак через двести Кутузов будет держать последний совет по поводу того, сдавать Наполеону Москву или нет. Причем я пристроился на сем учении вместе со своими рындами. И боярин погонял нас весьма славно, но опосля одобрил, отчего мои телохранители всю дорогу домой сияли будто медные самовары. Совсем мальчишки еще, хоть и старше меня на два-три-четыре года. И вообще, ребята оказались неплохие. Поначалу поместничали да поспесничали немного, как же без этого, на том воспитаны, но потом мало-помалу все устаканилось. Правда, для сего пришлось приложить усилия и вдолбить им в голову, что предки — это предки, гордиться ими, конечно, надо, но ведь самые славные из них, родоизначальники, когда-то и сами рядовыми ратниками начинали. И именно своей службой возвысились. Так вот, дабы их славы достойными быть, надобно не местом и спесью мериться, а свою собственную славу, предка достойную, завоевать. Службой трудной, верностью неподкупной, доблестью воинской. А ежели ты только тем славен, какое место на лавке своим задом греешь, — грош тебе цена, как бы высоко ты горлатную шапку ни запрокидывал…
Потом я два дня разбирался с иноком Спиридоном, одним из двух выпрошенных мною у святейшего Иова греков, который приволок мне свои переводы. И лишь дней через шесть я вспомнил о своем поручении деду Влекуше.
Бывший скомороший ватажный, как обычно, оказался на высоте.
— То был дьяк Чудова монастыря, Григорий. Он у патриарха в помощниках, — начал дед.
Я слегка расслабился. Патриарх Иов был главнейшей опорой моего отца, его наипервейшим и вернейшим союзником. Да и сам муж он, несмотря на весьма преклонные года, умный и глазастый. Уж если приблизил к себе кого, значит, можно не беспокоиться…
— Отрок сей числится весьма прилежным и многия языки разумеющим, — продолжал между тем дед. — А родом он из Галицкой земли. И пострижен во монахи там же, во Железно-Боровском монастыре…
Я уже поднял руку, чтобы махнуть деду, ладно, мол, хватит, не продолжай, хрен с ним, но тут дед произнес:
— Мирским же именем он — Юрий, Богданов сын, Отрепьев…
8
— Эх ты, — прокряхтел дед Влекуша, присаживаясь на скамеечку рядышком с Немым татем, — ой, моченьки нет…
— Чего так? — дежурно отозвался я, торопливо дохлебывая кашу.
Ох и славные здесь каши делали… И чего я раньше на них губы кривил?
Настроение у меня всю весну было приподнятое. С того момента как Немой тать ночной порой подстерег монашка Гришку Отрепьева да свернул его цыплячью шею. Ох, какое я тогда облегчение испытал. Прямо гора с плеч свалилась… Все, салют! Гип-гип-ура! Смуте — кранты! И хотя потом я слегка пересмотрел свои взгляды (ведь то, что Лжедмитрий I, был монахом-расстригой Григорием Отрепьевым, являлось всего лишь одной из версий, пусть и наиболее распространенной, а как оно было на самом деле — никто не знает), настроение — осталось.
