И после этого вступали в другой мир. Мир жестокий и кровавый, живущий по своим законам. Первым законом гладиатора было молчание. Вторым – соблюдение правил чести. Филамма был настоящий гладиатор. Исключительно честный и молчаливый. Боец жил ради боя и рано или поздно должен был на арене умереть. Этого момента ждали все, и все его боялись, предпочитая верить, что за смелость и мужество боги даровали Филамме бессмертие.
И вот толпа захлебнулась воем – Филамма показался на арене. Против него вышел огромный светловолосый германец, молодой и резкий. Германец бросился на заслуженного гладиатора, завязалась короткая схватка, и, к ужасу болельщиков, Филамма упал. Рев разочарования пронесся по трибунам, а к лежащему на песке уже спешил служитель, облаченный в одежды бога мертвых. Этрусский наряд на лекаре был призван напоминать публике об истинном происхождении так полюбившихся латинянам кровавых игрищ. Трибуны, затаив дыхание, ждали – подтвердит служитель либо опровергнет смерть поверженного. Если бы бедняга был все еще жив, окончить агонию полагалось «ударом милосердия». Но Филамма вдруг перевернулся на спину и неожиданно для всех попросил о пощаде, поднимая левую руку и вытягивая указательный палец. Трибуны взревели:
– Пощадить!
– Даруем Филамме жизнь!
Однако хмурый цезарь, не колеблясь, вытянул вперед кулак с опущенным вниз пальцем.
Трепещущий от возбуждения германец двумя руками занес над Филаммой меч и, издав победный клич, пронзил горло народного любимца. И вот «бог мертвых» склонился к старому воину, подал знак помощникам, и мертвое тело крючьями уволокли с арены. Зрители заревели от ярости – редкий случай, когда народ не радовался крови. Но на ринг тут же вышли новые гладиаторы, и все забыли о покойном. Калигула, утратив интерес к ристалищам, поднялся и покинул ложу.
– На свадебный пир отправился, – с завистливыми нотками в голосе проговорил бородатый житель Затиберья, провожая императора взглядом.
– Пора бы уже! Жених с невестой, должно быть, заждались, – добродушно усмехнулся его кудрявый приятель.
– Мог бы не торопиться. Без императора не начнут.
Калигулу и в самом деле ждало не менее пятисот человек. В огромном зале императорского дворца, больше похожем на центральную площадь небольшого городка, раскинулись праздничные столы. Вокруг столов возлежали гости – сенаторы, патриции, благородные матроны. В глубине зала виднелись лица приятельствующих с Гаем Цезарем актеров, неизменных спутников его ночных похождений по лупанарам. Не позвать их на пиршество означало навлечь на себя императорский гнев. Над приглашенными возвышалось ложе императора.
Войдя в зал под приветственные возгласы гостей, Калигула возлег на ложе, откинувшись на подушках, и в ногах его под звуки лютней устроилась Цезония. Императрица не переставала недовольно посматривать на новобрачную, расположившуюся по правую руку Калигулы, отделяемую от императора лишь женихом. Дождавшись богоподобного племянника, Клавдий тут же выпил одну за другой чаши критского и массайского вина во славу Юпитера и Венеры и теперь клевал носом, забавляя присутствующих.
Мессалина рассматривала правильный профиль своего супруга, его красиво посаженную голову, увенчанную благородными сединами, дородное тело и думала, что если бы Клавдий всегда вот так сидел, застыв в одной позе, то выглядел бы вполне прилично. Но трясущаяся при ходьбе голова, подгибающиеся колени, визгливая, заикающаяся речь и парадоксальные высказывания, которыми Клавдий время от времени удивлял собеседников, портили благоприятное впечатление, складывающееся при первом знакомстве. Задремав, Клавдий свесил голову на грудь, а два императорских шута подобрались к жениху и проворно сняли с ног его сандалии, надев обувь на безвольно опущенные руки.
– Дядюшка! – давясь от смеха, окликнул родственника Калигула.
Клавдий встрепенулся и, заморгав глазами, под общий хохот по своей всегдашней привычке принялся тереть ладонями лицо, делая вид, будто просто задумался. Он водил по щекам грязными подошвами, не сразу заметив подвох. А поняв, в чем дело, визгливо расхохотался и, осознав свою ошибку, скинул с рук сандалии и крепко обнял Мессалину, впившись в ее губы слюнявым поцелуем.
– Не приставай к моей женщине! – нахмурившись, вдруг выкрикнул Калигула, и Клавдий испуганно отпрянул.
Гай Цезарь и раньше на свадебных пирах прогонял женихов, занимая их место. Так, Ливию Орестиллу, выходившую замуж за Гая Пизона, Калигула явился поздравить с законным бракосочетанием и тут же приказал отнять у мужа. Правда, через несколько дней он Ливию отпустил, но своей считать не перестал и спустя два года отправил несчастную в ссылку, заподозрив, будто женщина снова сошлась с мужем. И вот теперь, сидя на месте жениха, Клавдий со страхом смотрел, как император поднялся с ложа и, взяв его невесту за руку, торжественно и важно, точно на собственной свадьбе, повел Мессалину в покои для новобрачных.
Цезония досадливо кусала губы, хмуря узкий лоб. Гости стыдливо прятали глаза, делая вид, что ничего не происходит. Бескровное лицо сенатора Мессалы побледнело еще больше. Несчастный отец невесты сжал кулаки так, что ногти до крови впились в ладони, и сидящая рядом с ним матрона Лепида не знала, то ли муж страдает от боли в загноившейся ране, то ли от унижения. Играла веселая музыка, шуты валялись по полу, пиная друг друга и паясничая, но напряжение в зале не ослабевало. Когда подали восьмую смену блюд, император вернулся к гостям. За талию он вел Мессалину и, усадив новобрачную на прежнее место, нежно поцеловал в щеку.
– Клянусь божественной Друзиллой, я видел перед собой лишь нежный бутон, но, попробовав его на вкус, могу с уверенностью заявить – этот бутон уже раскрылся и превратился в благоуханную розу, – многозначительно заметил он. – Наша юная невеста так изощрена в ласках, что моей старухе Цезонии впору поучиться у этой девочки. Когда совокупляешься с Мессалиной, кажется, что имеешь всех женщин Земли.
По залу пронесся вздох облегчения. Цезарь любил на пирах порассуждать о достоинствах и недостатках матроны, с которой он только что предавался любовным играм, и чаще всего это была злобная критика. Но сейчас, слава богам, гроза прошла стороной, раз император остался доволен. Гости заметно повеселели. Все, кроме сенатора Мессалы. Шатаясь, патриций поднялся на ноги и, поддерживаемый под руку Домицией Лепидой, угрюмо заговорил:
– Цезарь благой и величайший! Позволь мне уйти! Я нездоров и чувствую сильную слабость.
– Не позволяю! – рассмеялся Калигула, шутливо грозя пальцем. – Ты, Марк Валерий Мессала Барбат, должен от души повеселиться на свадьбе единственной дочери. И смотри же, коварный, пей как следует за мою новоиспеченную тетушку! Я лично буду следить, чтобы ты выпивал все, что тебе наливают!
