Оделся он. Подошел к божнице. Колени преклонил, поспешно прочел «Верую», встал и вышел в гридницу.
Стол был уже накрыт, Игнат стоял возле стола, а у двери…
Батура! Здесь, допущен без него! Тут, стало быть… Кивнул Батуре, сел, придвинул мису. Ел, не спешил. Зачем спешить? Зло — не добро, зло не спугнешь и не отвадишь, зло терпеливо, подождет, а ты, пока стоит оно в воротах, успеешь приготовиться. К чему? Вот ночь прошла, Игнат не разбудил, и, выходит, не было видения, и тишь над Полтеском, над всей твоей землей, от моря и до волоков. Сидел, низко склонив голову, коря–бал ложкой, слушал… Нет, такое не слушают — чуют, шкурой, нутром. Князь, настоящий князь — зверь от рождения, ибо жизнь княжья — ночь, лес, бурелом. И — ни луны тебе, ни звезд, дождь только прошел, смыл следы. Тишина, лишь с веток капает — кап, кап… А ты лежишь, уткнувшись в душный мох, и нож к щеке прижал, и ждешь — сейчас, сейчас он подойдет… Идет — ш–шух, ш–шух. Шаги слыхать, а самого не видно. И молишь ты: «Пресвятый Боже, я весь в руце Твоей, склонись ко мне…»
Доел, отставил мису и утерся рушником. Батура поднял голову, ступил было вперед… Но князь свел брови — и Батура замер. Сказал:
— Князь!..
— Знаю, знаю. Что, началось уже? Рядят?
— Нет, поднимаются пока. На Великом Посаде все вместе сошлись. А на Окольном — врозь, по улицам и не везде еще. На Заполотье — будто тихо… — Батура говорил чуть слышно, нехотя.
И князь тоже тихо спросил:
— А мутит кто?
— Да кто их разберет?! Все мутят. — Помолчав, сказал в сердцах: — Осатанел народ! Совсем! Онисим–старос–та… ну, тот, с Горшечной, конопатый… Так он орал, как зверь, рубаху в клочья рвал. И верят же!
— Чему?
— Да все тому же, князь, вчерашнему. А что ты у владыки был, что он тебя благословил — им это тьфу и растереть! Им и владыка — тьфу! Погрязли во грехе.
— Да, — Всеслав кивнул, — погрязли. А что владыка?
— Заперся. К нему ходили — не открыл. И на хулу не отзывается. Ушли они, Бог спас, отвел.
— А что…
— Любим? — перебил Батура и ощерился. — Любим Поспелович изволят почивать. Так и сказал с крыльца: я, мол, вчера у князя был, у господина нашего, и так наугощался, что брюхо по сей час болит, и голова трещит, и плечи ломит, и холку в кровь содрал — ярмо–то не с привычки!
— Так и сказал9 — тихо спросил Всеслав.
— Так, так! И, поклонившись всем, ушел.
— Пес.
— Пес и есть. И надо пса учить, пока не одичал, пока…
— Цыть!
Замолчал Батура. Встал князь, сказал:
— Иди. Скажи своим, чтоб хорошо смотрели. А я пока… — И замолчал, задумался.
Ушел Батура. Князь спросил:
— Как там, внизу?
— Сидят, — сказал Игнат.
Всеслав прислушался, усмехнулся.
— Тихо сидят!
— Как велено.
Всеслав кивнул. Вновь сел. Взял ложку, повертел ее и положил на стол. Так–то, князь! Тихо внизу… И, может, это хорошо. Крестный твой за день до той, последней, битвы все видел наперед. К нему Торгильс пришел и сказал… А крестный перебил его: «Нет, бонд, сегодня у меня и без того довольно войска, а ты лучше послужишь мне иначе: завтра придешь и уберешь погибших, а с ними и меня, если Господь так пожелает». И пожелал Господь, такая уж была у крестного планида. А у тебя… Лишь третий день идет, четыре впереди. Пусть чернь рядит себе, кричит, а ты… Ты еще многое успеешь. Послы приедут, сыновья, ты скажешь им… Вот только что ты скажешь? И кому? Кто будет твоим Торгильсом? Здесь, на столе этом, тебя положат, придет Иона, приведет с собой… Но то когда еще! Усмехнулся князь, головой тряхнул, на Игната глянул. Игнат, склонившись у печи, подбросил дров. Потом еще, еще. Всеслав сказал:
— Окстись, Игнат. Бережку пожалей!
Замер Игнат. А князь сказал насмешливо:
— Изжаришь ведь его! А как нам без Бережки?!
Игнат пожал плечами, встал. Помолчав, произнес:
— Самим бы не сгореть!
Князь тоже встал.
— Глуп ты, Игнат. Сорок лет смотрю я на тебя — и за сорок лет ты не поумнел. Устал я, ох устал! — Вышел из–за стола, к двери пошел.
— Куда ты, князь?
— Сойду вниз. А пока на плечи приготовь.
— Князь!..
Ушел, не оглянувшись. Мягко ступал, как зверь. В дверь заглянул — сидят, лежат: Ухватый, Хром, Бажен, Митяй… На лавках, на столе — ковры ромейские богатого узора, на столе кувшин серебряный и ложки — йз серебра, кубки, мисы, блюда… А дух какой! Тяжелый, кислый, бражный. И печь чадит. Копыто у огня сидит и палочку строгает, говорит:
— И вот мотало их три, восемь, сорок дней. Ну, думали, конец. И вдруг…
Заметили! Вскочили вразнобой. Вараксу вовсе повело. Да что уже теперь! Князь руку поднял, мол, садитесь. Сели. И сам он около порога сел. Копыто снова принялся строгать, помолчал, но, видно, не терпелось. Князь сказал:
— Мотало сорок дней. А дальше что?
Копыто сразу оживился.
— А дальше? Щас… А дальше вот что было. На сорок первый день вдруг море успокоилось, и видит Ян — гора. Ну, он и приказал: «Гребите!» Гребут. Гора все шире, выше поднимается. Полдня гребли… И догребли. И видят — прямо на горе, на берегу, — а берег там — стена стеной, а на стене этой — лик, Деисус. И лик — нерукотворный. А за горой поют, и музыка слышится чудесная. А дух от той горы стоит, как благовоние. Тут оробели все и шапки поснимали. А солнце уже за полдень склоняется, море — тихое и гладкое, синее, как небо. Ян «Отче наш» прочел… — Копыто замолчал, отбросил палочку. Да от нее уже почти что ничего и не осталось.
Важен вздохнул, спросил:
— А дальше что?
— А дальше? — Копыто задумался.
Князь усмехнулся.
— Брехня это! Брехня! — Ухватый встал, ударил кулаком. — Да кто тебе поверит, чтобы вот так, на ладье, взял да и в рай приплыл. Бре–хня! — И сел.
— Брехня? — Копыто зло прищурился. — Ну, может, и брехня. Свинье, ей что ни говори, а все брехня. А тут, да про святое… Ей, свинье…
— Что?! — Ухватый вновь вскочил.
— А то! Свинья ты, говорю. Ух–х, как ты мне!.. — И, оскалясь, за меч схватился.
И Ухватый за меч!
— Цыть, петухи! — Князь поднялся. — Успеется еще, успеется!
Куда там! Если бы не Хром, да Бажен, да Митяй, порубились бы.
Чуть удержали их, разняли, усадили. Ухватый зыркал зло, шипел едва не по–змеиному, Копыто красен был, подскакивал, грозил:
— Тварь! Гадина! Да я тебя, налим…
— Цыть! — зло крикнул князь.
Онемели все и враз затихли. А князь прошел к столу, сел во главе и осмотрел дружинников. Затем сказал:
