И я, подобно старому коню пожарной службы, откликнулся на сигнальный колокол и сразу возвратился в строй.
Правда, на ум пришли слова кардинала от шпионажа Аллена Даллеса: «Шпион ошибается только раз. В этом спорте повторные попытки не разрешены».
О сомнениях в своих силах я тут же поведал напутствовавшему меня имярек всероссийского значения, ведь путь разведчика усеян банановой кожурой, и зачастую она лежит на льду. Однако он меня успокоил, сказав, что в практике коневодства бывшего СССР не было зафиксировано ни одного случая, чтобы старый конь испортил борозды. Его игриво ироничный тон придал мне наглости, я предложил ему в качестве своей «крыши» использовать мою жену Татьяну. На том и сошлись...
По идее, я должен исполнить поручение играючи, между прочим, во время посещения одного, заранее оговоренного, музея. В общем, мне надо «в одно касание» встретиться с дамой, специально для этого прилетающей в Париж из Штатов. Подозреваю, что выбор руководства ФСБ пал на меня не только потому, что у меня отличный английский язык, максимально приближенный к американскому, рост, выправка сержанта из Вест Пойнта, но и моя неистребимая тяга к прекрасному полу, который, кстати, обречён отвечать мне взаимностью...
Дело предстоит плёвое: забрать-отдать. Всего-то! Но когда тебе уже за шестьдесят, то за каждым столбом, в каждой проезжающей мимо машине тебе чудятся вражеские контрразведчики, вооружённые наручниками. Они звонят по мне!
...Вся эта мура лезет мне в голову, когда мы с Татьяной бродим по Лувру, я пытаюсь переключить своё внимание и оживляю в памяти бородатый анекдот об американце из Техаса, приехавшем на экскурсию в Париж.
«Вы знаете, — рассказывает он своим друзьям по возвращении на родину, — я осмотрел Лувр за пятнадцать минут».
«Как вам это удалось?»
«Вы же знаете, как быстро я хожу!»
...Закрытая пуленепробиваемым стеклом мужиковатая Мона Лиза, исполненная великим Леонардо да Винчи так, будто писал он её, глядя на своё отражение в зеркале, не вызывает никаких эмоций, кроме желания опробовать стекло, запустив в него булыжником — орудием пролетариата. И что только находят в ней толпы японцев, постоянно окружающих этот остеклённый шедевр? А может, только они и находят, а мы, европейцы, нет?
Холодный мрамор Венеры Милосской, наоборот, греет душу, но на ум идёт не возвышенное, а приземлённое: «В нашем правительстве крала бы даже Венера Милосская, если бы у неё были руки». Присмотревшись, я указываю жене на диспропорцию между головой Венеры и её торсом, не говоря уж о пышной заднице, и вновь разочарованные мы идём прочь.
Честно говоря, в изысканных дворах Лувра дышится легче и можно долго рассматривать Двор Наполеона и стеклянные пирамиды, чувствуя себя молодыми Жозефиной и Бонапартом. В зале сфинксов мы восхищаемся украденными им в Египте образцами, чувствуя себя загадочными сфинксами.
Хочется с ногами влезть в шедевр Эжена Делакруа, в картину «Свобода», стать ближе к полуголой бабе, которая с винтовкой и флагом убегает с баррикады от развязного Гавроша. Судя по всему, этот проходимец трахает баб исподтишка, дождавшись, когда они захмелеют и заснут в укромном уголке таверны. В промежутках он появляется на баррикадах в жилетке и бухает в воздух из пистолета. Очевидно, за этим делом его и подсмотрел Делакруа, незаконнорожденный сын великого дипломата-пройдохи и неуёмного бабника Талейрана...
«Лувр — не наш Эрмитаж, у нас богаче!» — понимающе переглянувшись, мы выносим вердикт и выходим на площадь, забитую туристами.
Суматошно мелькают видеокамеры и фотоаппараты. Греются на солнышке прикормленные голуби, которых хочется поджарить и сожрать. Кстати, нигде в Париже такого блюда не найти, одни разговоры. Может, во времена старика Хема и Скотта Фитцджеральда что-то и было, но...
Татьяна локтём врезает мне в бок и взглядом указывает на старичка богемного вида. Он, выйдя из туалета и напрочь игнорируя присутствующих дам, самозабвенно застегивает ширинку.
Я воочию убеждаюсь, что наши враги лгут, утверждая, что по этому признаку можно вычислить русских разведчиков. Да и где они? Кроме меня — никого...
Медленно тащимся по Тюильри. Резиденция французских королей была предана огню активистами Парижской Коммуны, а теперь на революционном пепелище разбит сад.
Едва живые выходим к Пляс де ла Конкорд, автобусы и автомобили лезут друг на друга — где же хвалёная французская галантность?
Тут было бы совсем неуютно, если бы на тротуарах не потрескивали весело жарящиеся каштаны, не разносился горький запах кофе, смешанный с ароматом дорогих французских духов и зловонием затхлой кухни...
Наверное, здесь, на Пляс де ла Конкорд, Маяковскому пришли в голову строки: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва!»
Хотя вряд ли. Это место не могло навевать ему, подрядному глашатаю большевиков, так презираемую всеми ратоборцами-максималистами сентиментальность.
В 1793 году па Пляс де ла Конкорд в очередной раз была доказана действенность самого совершенного и гуманного орудия Великой французской революции — гильотины. Протеже большого человеколюба, врача по профессии, Жозефа Гийотена, она лёгким дуновением ветерка снесла голову жены Людовика XVI, королевы Франции Марии Антуанетты.. . Стоп! Опять в башку лезет всякая чертовщина... Гильотина, кровь, головы... Когда, чёрт побери, оставят меня в покое эти обезглавленные бомжи, дело «ВУРДАЛАКИ»?! Ведь более десяти лет минуло с тех пор, и на тебе — даже в Париже они меня достали! А всё потому, что я с детства не привык оставлять какое-то начатое дело на полпути... Чёрт бы побрал эти домостроевские замашки!
«Забудь о “ВУРДАЛАКАХ”, выкинь их из головы, — говорю я себе, — ты же — в Париже... Где эти обезглавленные бомжи и где ты?! Они — остались в прошлом, а вы исполнили, наконец, семейную мечту и прибыли в город, о котором Эрнест Хемингуэй так великолепно отозвался, назвав его “праздником, который всегда с тобой", ну, так и празднуй, чёрт возьми, времени-то судьбой не так уж много отмерено!»
Чтобы переключить своё внимание на что-то более приятное — себя надо уметь обманывать! — мы входим в подвернувшуюся таверну, заказываем экзотический продукт даже для наших новоявленных олигархов и начинаем священнодействовать над мидиями по-провансальски, которые нам подают в эмалированных кастрюльках, горячих, как пламя всеочищающего ада, из которых они, мидии, торчат, раскрывши свое лоно...
Если французская «наружка» наблюдает, облизываясь от зависти, как мы поглощаем мидии, то она нам, конечно, этого не простит — какую-нибудь каверзу устроит непременно... И будет права, отомстив за устроенный нами сеанс садомазохизма...
Так, прочь из таверны!
Мы входим в какую-то анфиладу магазинчиков, торгующих антиквариатом, всякими дорогими безделушками, ранее принадлежавшими французским королям, их вассалам и завоёванным ими нациям и народам. Содержимое каждой лавчонки убеждает нас, что на долю каждого туриста, приезжающего в Париж, ещё достаточно нераскрытых тайн. Это ощущение усиливается, когда мы натыкаемся на галерею, где свободно — были бы деньги! — можно приобрести полотна всемирно известных художников: Эдуара Мане, Поля Сезанна, Ван Гога, Гогена и обожаемого Татьяной Тулуз-Лотрека. Подлинники! Увы, на мои командировочные можно приобрести разве что запах этих картин.
