Ох, как он тут завизжал, заорал! Ох, кричал, господарь, отдай мне мою саблю, я тебя в капусту порублю за такие брехливые речи! А я: я что, дурень, тебе саблю давать? Я еще жить хочу. И ты, пан Стремка, будешь жить, и будешь ты жить хорошо. А он: если хочешь, чтоб я жил хорошо, отпусти меня, великий господарь, и отдай мне мою саблю и моего коня. Я говорю: все это будет, пан Галигор, и будет очень скоро. Вот только пусть Сойм пройдет — и пройдет тихо и смирно, без бучи, — и все тебе будет: бери свою саблю, садись на своего коня и езжай в свои Зыбчицы. Я тебе еще и денег на дорогу дам, не поскуплюсь. И замолчал я, жду.
И он молчит. А после говорит: нет, я хочу на Сойм, хочу там выступить, всю правду рассказать. Зачем, я говорю, что ты им там, дурням, объяснишь? Ты, что ли, их к порядку призовешь? Или еще чего? Да ничего путного ты от них не добьешься! А они, пожалуйста, добьются: какие-нибудь привелеи себе выбьют, налоги скостят или еще чего наголосуют, им только волю дай!
Смотрю, он помрачнел. Я тогда так — я говорю: но и это не все, поважаный пан Стремка. А вот что еще: думаю я поставить тебя Зыбчицким старостой. Да, так я ему прямо и сказал! Он говорит: ого, а как это? А так, я говорю, не тебе мне объяснять, ты же законы знаешь. Но слушай: вот скоро уже год пройдет, как помер старый князь Сымон, а сына его пана Юрия все нет и нет. Берем дальше: и Мартын с Федором того, они тоже неизвестно где. Так что сколько там еще по закону положено, год, и Зыбчицкая вотчина, как потерявшая прямых наследников, переходит в казну. Статут так говорит? Так. А посему мы обращаем Зыбчицкую вотчину в державное старостство, это опять же совершенно законно, и тогда я, уже безо всякого Сойма, назначаю старостой того, кого хочу, — хоть, например, тебя! И так оно и будет, пан Стремка, Аленой клянусь! Он: ого, и аж весь побелел, а потом опять: а если…
А я: помолчи! Вот назначу я тебя на Зыбчицы, и ты мне тогда только пожалуйся, что у вас там кто-то закон нарушает, своевольничает! Я же тогда сразу скажу: пан староста, все Зыбчицы твои, и у тебя на них вся власть, давай, искореняй заразу, наводи закон! А ты мне что на это скажешь?
Он помолчал, а после говорит: ну, хорошо, пан князь Мартын и пан князь Федор от Цмока убиты, но у них же у обоих есть сыновья, они же теперь вроде как на Зыбчицы наследники. Э, говорю, наследники! да пусть они еще сначала свои исконные вотчины унаследуют! они у меня еще в канцелярии посидят-поседеют, покуда докажут, куда это их отцы родные подевались. Свидетелей-то нет! Гайдуки — это в наследном деле не свидетели. А паны — все как один того, все за князьями сгинули!
И тут он вдруг…
Ат! Га! Вдруг этот Стремка ухмыляется и говорит: один свидетель есть. Я: кто?! А он: а пан Юзаф Задроба из Купинок. Я: как это? Он: а так! И рассказал в двух словах. Вот дела! Я говорю: так чего же ты раньше молчал?! А он: раньше было нельзя, я думал, говорит, вот скажу я на него, и вы за ним сразу пошлете, сюда его приволочете, но только здесь нам это ничем не поможет, а ему там все испортит. Я: что испортит? А он: свадьбу. А теперь они уже обвенчаны, теперь дело сделано, она, ваша великость, этого очень ждала… Я: кто она? Да Анелька, говорит судья, она, ваша великость, ну такая раскрасавица, такая хозяйка, я, ваша великость, так за нее хлопотал, так волновался, я…
А я: так, понятно! Ладно, сиди пока. И ушел. Пришел к себе и сразу лег и сразу заснул, потому что нужно было мне как следует отдохнуть, потому что завтра открывался Сойм.
Он назавтра утром и открылся. Это у меня на первом этаже, в Большой коронной зале, как тому и полагается. Их тогда, как я уже говорил, столько понаехало, что мои стрельцы еще загодя, с ночи, три ряда новых лавок доставили, чтобы все поместились. Они и поместились, расселись. Потом и я пришел, и тоже сел. Вышел великий крайский маршалок пан Зыгмунд Талала и доложил: вот, господарь, мы собрались на Сойм, будем решать державные дела по совести и справедливости, будем держаться старины, а новины не допускать, и от тебя того же ждем. Я встал, сказал ему в ответ вроде того, что я очень рад тому, что их так много сошлось, значит, радеет панство о державе, и это очень хорошо, и я буду вместе с ними радеть, стоять за старину, а новины не допускать, и сел. Ого! Они молчат, набычились! Они, я это точно знал, ждали, что я буду им про Цмока говорить, про побитых князей да панов, про то, что я тут ни при чем, а это стихия во всем виновата. А я промолчал!
Ну ладно, промолчал так промолчал. Опять выходит маршалок пан Талала и начинает зачитывать регламент. Регламент был такой: заседаний на четыре дня, с десяти и до шести, на первые три дня заявлена всякая мелкая дрянь (это не он, а я так говорю, а он хвалил), а на четвертый, он сказал, на весь день всего один вопрос, про Цмока. Я послушал Талалу, встал, сказал, что мне этот регламент годный, а как им? Они закричали, что годный. Значит, у нас сгода, говорю. И они ответили, что сгода. Тогда великий крайский писарь пан Мацей Вужака вышел и спросил: так записать? Мы закричали: записать. Писарчуки записали. После чего великий крайский маршалок пан Талала объявил, что Сойм считается открытым, начинаем первый день, будем обговаривать первый вопрос.
Первый вопрос был о налогах на ввоз к нам предметов роскоши. Обсуждали список этих предметов. Шуму было много, часа на три, восемь раз голосовали и переголосовывали, а получилось что? Да только то, что чужинское шипучее с перцем из списка вынести, потому что с перцем это разве роскошь, это только для здоровья, а вот зато чужинское же шипучее сладкое, как форменное баловство, обложить двойным налогом. Такая получилась сгода. Смех, да и только!
Вторым вопросом был запрет на порубку пущи в пятимильной полосе вдоль всей нашей границы — и на царской, и крунской, и на вольной, и на вражской сторонах. Вот это было правильно и своевременно, потому что пуща — это наш природный щит. Вопрос решился просто и почти единогласно. В него даже еще добавили: запретить не только рубку деревьев, но также и кустов, и даже сбор хвороста, наведение мостов и гатей и рытье всяких канав. И это тоже правильно, полная сгода.
Третий вопрос был о сборе дикого льна. Вот тут уже паны крепко заспорили. Одни стали кричать, что он уже не везде дикий, а если это так, то и меры на его налогообложение нужно срочно разделять и с тех, кто этот лен специально разводит, брать вдвое больше, чем с остальных. Это было одно мнение. Другое мнение было такое: нет, нужно все наоборот, потому что если этот лен уже не просто собирают, а имеют от его разведения дополнительные траты, то с них нужно налоги вдвое или даже втрое снизить. Короче говоря, сильно они схватились, долго спорили, все наше время вышло, куранты прокурантили, стемнело, и великий крайский маршалок пан Талала объявил заседание закрытым, писарчуки убрали перья за уши, а я встал и пригласил всех поважаных панов депутатов в соседнюю, закусочную залу, с тем чтобы там немного отдохнуть и подкрепиться. Мне на это была дана сгода, и мы перешли.
Там было хорошо: со столом я не пожадничал, стол был накрыт, как на свадьбу. Да и…
А что! Оно так исстари положено — я туда пришел и сел там уже не один, а вместе с Нюрой и Аленой. Алена была хороша! Скромна и в то же самое время очень привлекательна. А наряд на ней был такой расчудесный, что на следующий день, на заседании, нашлись среди поважаных панов депутатов такие бесстыжие собаки, которые хотели было даже поднять вопрос об усекновении расходов на содержание Палаца, то есть меня и моих. Вот до чего дошло! Но разумные трезвые головы этих собак быстро урезонили, и работа дальше пошла строго по регламенту.
