— Будешь Цмока будить?
— Так пора.
— Ну, пора так пора. Иди, чего стоишь?!
С тем я и ушел. На этот раз к Яроме заходить не стал, а сразу подался на вырубки. А то, я подумал, опять Ярома будет меня отговаривать.
Вот иду я по пуще. Иду медленно — а быстро там и не пройти, потому что кругом непролазная грязь. Иду, смотрю по сторонам…
А что смотреть?! Дрыгва, кусты, деревья, больше ничего. Ну, еще гады, ну, зверье. Так можно месяц, два и три идти в любую сторону, а все будет одно и то же — грязь да чащоба. Это и есть наш Край. Чужие люди к нам не селятся, чего там у вас делать, говорят, это не Божья земля, а дикий Цмоков угол, скорей бы он сдох и ваш Край провалился, и снова было бы синее, тихое море. А почему синее? А потому что, говорят, в море небо отражается, а небо всегда синее, чистое, небо — это не дрыгва. И море будет, они говорят, тоже чистое, синее, в море вода не тухнет и не цветет, не ржавеет, как в вашей гадкой дрыгве. И сами вы гадкие, дикие, Бог вашей земли не хотел, Бог хотел, чтоб здесь было синее, чистое море. Так они все говорят…
Только откуда им знать, чего хотел Бог? Он что, им говорил об этом? Нет. Вот дед Бурак совсем другое говорит, что Цмок — это тоже от Бога, Бог так хотел — и появился Цмок, Цмок так хотел — и появились мы, наш Край. А вот теперь наши паны хотят Цмока убить и наш Край утопить. А Бог того хочет? А Цмок того допустит? Чего он, думаю, в этом году так крепко спит, ведь весна уже пришла! А вот еще сейчас я, простой братка Демьян, приду на те старые вырубки, думаю…
А после думаю: а надо ли мне туда идти, а ждут ли меня там, а чего это я…
Нет, думаю! Если я туда уже иду и меня никто не останавливает, значит, мне туда надо! И мою лопату мне тоже не просто так подбросили. А эта лопата не простая, а заговоренная, с нее все началось, от нее князь Сымон лег в дрыгву! А теперь я этой же лопатой самого пана Цмока, нашего господаря, из-под земли достану!
Вот с такими и другими похожими думами шел я по пуще, шел — и дошел до старых вырубок, а там и до старой олешины. Там было уже сухое место, кое-где уже даже молодая травка показалась. И день был теплый, солнечный.
А где его нора? Походил я, посмотрел, ничего не нашел. Тогда лег я на брюхо и землю послушал. В земле было тихо. Встал я и думаю: так, может, не надо копать, может, Цмок нарочно глубоко зарылся, чтоб его нелюдь Бориска не нашел? Стою я и смотрю по сторонам. Только что там, на вырубках, высмотришь? Нет там ничего и никого, никто мне ничего не скажет, на ум не поставит. А, пропади оно, я думаю, все пропадом! Поднял лопату, а после ш-шах ее! — и вогнал в землю аж по самый черенок! И тут…
Гыр-гыр-гыр! — загудела земля, застонала, а после вздыбилась, а после вспучилась, а после…
Х-ха! — как выскочит из-под земли, из дрыгвы, мокрый-грязный пан Цмок! Здоровенный! И как заревет! Ногами как затопает! На меня глянул, дунул — я упал — а он бум-бум-бум, бум-бум-бум — побежал куда-то через вырубки и в пущу, там только слышно — деревья хрустят!..
А потом стало тихо. Я встал, смотрю — передо мной здоровенная черная яма саженей в двадцать в ширину и, может, в десять в глубину, в ней грязь, вода бурлит, а стенки оседают, оседают, дрыгвой заплывают…
И скоро заплыли. Опять передо мной обычная земля, из нее кое-где молодая травка виднеется, а еще дальше видны Цмоковы следы, следы уходят в пущу.
А где моя лопата, думаю. Смотрю…
А вот она — так и торчит в земле, ушла по самый черенок, земля там мягкая. Я подошел к ней, выдернул ее…
И обомлел. Ну, еще бы! Лопата у меня теперь блестит как серебро, как дорогая сабля златоградская, и, похоже, такая же острая! И… точно: кровь на лезвии! Я наполохался, кровь рукавом утер…
А она опять проступила! Я снова стер!..
А она снова есть! Я стер — а она есть, я стер — а она есть! Ат, думаю! Больше не стал стирать, стою и слушаю. Нет, тихо в пуще, совсем тихо. Я еще постоял, подождал, а после развернулся и пошел домой. Шел — лопатой деревья рубил, хорошо получалось.
А пришел к себе в деревню, сразу пошел к черной сухой березе. Она была заклятая, ее даже огонь не брал, на ней всегда наших вешали. Вот подошел я к той березе — а там уже все собрались, и все молчат, и я тоже молчу, — вот я к ней подошел, размахнулся от души, а после ш-шах! — и с одного раза повалил. Пень красный, весь в крови, лопата тоже.
— Видали, братки? — говорю.
Они молчат. А что! Чего тут говорить?! Был бы я среди них, так тоже бы молчал. А так стал я дальше говорить:
— Цмок, братки, проснулся. Нет больше в нашей пуще панской воли, есть только его. Он так мне и сказал, — я говорю. — Сказал: «Иди, Демьян, и всем простым людям скажи, что кончилась панская власть, теперь я буду их бить и цмоктать, а вы мне в этом помогайте». Что вы мне на это скажете, братки?
Они опять молчат и смотрят на меня и на мою лопату. А я на них смотрю и думаю: чего это я вдруг такое говорю, чего это я вдруг брешу, как последний подпанок?! А после думаю: а может, я теперь и есть подпанок пана Цмока, может, это он так тянет меня за язык, чтобы я им говорил то, что он хочет?!
Вот что я тогда думал, стоял и молчал, держал в руках лопату всю в крови. Они тоже стояли, молчали. Потом Юзик Досточка вышел вперед, спрашивает:
— Так ты его видел, Демьян? Он с тобой разговаривал?
— Да, — говорю. — Я ж говорил! Пришел я на те вырубки, нашел нужное место и только копать… Как земля вдруг как затрясется, загремит, а после как вздыбится, расступится — и вылез из нее пан Цмок!
— Сколько голов?
— Одна, — я отвечаю. — Но здоровенная! И вот эта его голова сперва туда-сюда повернулась, после увидела меня и говорит человеческим голосом: «Ты кто это такой?» Я и сказал, что я грабарь Демьян, здешний простой человек, что я пришел ему сказать, предупредить его, что на него идут охотники, наши паны, и что ведет их пан Великий князь Бориска, что они хотят его, Цмока, убить, содрать с него шкуру и продать чужинцам за три миллиона. Цмок засмеялся и спросил: «А тебе до этого какое дело?» Я ему тогда ответил, что это дело не мое, а всех наших простых крайских людей, потому что как нам без него, без Цмока? Его убьют — и нас не будет, Край утопится. Вот я, сказал я ему, и пришел к нему один от всех простых крайских людей сказать, чтобы он панам не дался, а если надо, говорил, то и мы, простые люди, ему в этом поможем. Цмок опять стал смеяться, потом говорил… Ну, то, что я вам уже говорил: что их панская власть теперь кончилась, что долго он их, нелюдей, терпел, а теперь всех перебьет, перецмокчет. Одного, он сказал, он боится: чтобы мы его не предали, к панам не перекинулись. Потому что, говорил, если и мы против него пойдем, тогда для кого ему эту землю держать? Тогда он ее бросит и уйдет, а мы вместе с пущей и вместе с панами провалимся. Да что ты, говорю, такого быть не может, мы уже с самой зимы с панами крепко бьемся, их режем и цмокчем. Цмок мне на это говорит: «Га, это добро! А теперь будет еще добрее! Иди и всем скажи: Цмок пущу крепко держит, держитесь, люди, за него, он всех вас удержит, иди!» Я и пошел. Вот, к вам пришел и все, как было, рассказал. А вы чего молчите?
