Вспорол подкладку и стал вытаскивать спрятанные на груди сухари.
– Я их берег на черный день, – попытался оправдаться кучер. – Я думал…
Но только Чико замахнулся кулаком – и Гаспар сразу умолк, торопливо раздал сухари, глянул на те две жалкие горбушки, которые ему остались… и сказал:
– А бедное животное пускай себе живет. Оно еще всех нас переживет.
Однако этих его слов уже никто не расслышал, потому что треск сухарей на зубах лишает уши чуткости.
Но что такое сухари?! Они же не только гусю, но даже и воробью не товарищи. И поэтому, торопливо слизав с ладони последние хлебные крошки, Франц грустно прищурился и сказал:
– А помните Москву? Когда мы уходили оттуда, у каждого гвардейца было по четыре белых хлеба и по ведру вина.
– По фляжке, – поправил Гаспар…
И горько пожалел об этом, потому что все сразу посмотрели на него – между прочим, очень подозрительно. А Хосе еще и сказал:
– Так ты, выходит, тоже из гвардии?! То-то я вижу, повадки не наши!
– Да что вы, господа! – перепугался Гаспар. – Разве я похож на гвардейца? Я простой скромный кучер из армейского обоза. Четвертый корпус, дивизия генерала Дельзона. Ну та, тринадцатая пехотная! И что можно ожидать от такой цифры? Конечно, одних только неприятностей. Вот и начались все эти московские ужасы! А потом, после них, мне стало еще хуже – я же попал к этому чудовищу, к этому – вы его только один раз видели, а я ему служил – к этому Оливьеру. – Тут Гаспар даже немного помолчал и сокрушенно покачал головой. После чего с тоской добавил: – А ведь начиналось всё очень красиво и даже возвышенно! Я же сопровождал самого господина Гудона.
– Кого? – переспросил Чико.
– Гудона, есть такой мастер. По скульптурной части. – Гаспар опять вздохнул. – Господин Гудон был, и надеюсь, еще есть, человек совсем невоенный. Но очень тонко чувствующий доблесть и славу. Поэтому именно он вылепил самый лучший, самый внушительный бюст императора. А потом с этого бюста наделали целую фуру копий и повезли их в Москву. Предполагалось расставить эти бюсты вначале только на московских площадях и в прочих людных местах и присутствиях, а потом, сделав с тех копий еще копии, равномерно распределить их по всей остальной России.
– А потом?
– А потом ничего, – нехотя ответил Гаспар.
(Если память мне не изменяет, то шесть подобных скульптурных творений были отбиты славным воинством старобыховской инвалидной команды. Мой дядя был при сем. – маиор Ив. Скрига.)
Вот так-то вот! Все было сказано, все было съедено. Они опять молча смотрели на огонь. В углу сопел теленок. Францу было тяжело это слышать, поэтому он поднялся, подошел к своей лошади, достал из чересседельной сумы разобранную флейту и принялся неторопливо скручивать ее. Товарищи внимательно следили за Францем, в хлеву было тихо как в опере перед концертом знаменитого маэстро. Польщенный подобным вниманием, Франц важно вернулся к костру, сел поудобнее и заиграл. Играл он, конечно же, плохо, зато вдохновенно. Где-то в глубине души Франц сознавал, что музыкант из него некудышний, и поэтому он брался за флейту только тогда, когда был чем-либо очень сильно взволнован. На сей раз он был очень взволнован и даже обижен Хосе, и поэтому, наверное, и мелодия у него получилась испанская. Франц, повторяю, изрядно фальшивил…
Но тем не менее Хосе заметно оживился, привстал, глаза его загорелись…
И вот уже замкнутый, неразговорчивый Хосе вдруг сделал замысловатый пасс руками и выкрикнул:
– О-ле!..
Но тотчас же, словно очнувшись, замер и с любопытством посмотрел на товарищей – мол, кто они такие и откуда? Да и сам он как здесь оказался?!
А товарищи с удивлением и даже с некоторым уважением смотрели на Хосе. А Гаспар даже спросил:
– Ты разве был тореадором?
– Тореро, – поправил Хосе и снова сел к костру. – Вот… – и он расстегнул ворот мундира и показал глубокий шрам на шее.
Слушатели с еще большим уважением посмотрели на Хосе. А тот, немного помолчав, веско добавил:
– Я думал, что это конец!
Наступило молчание. Каждый подумал о смерти, верной спутнице солдата. Даже теленок, и тот притих в своем углу. Однако Францу было очень любопытно узнать, что же такое случилось с Хосе, откуда у него этот ужасный шрам, и поэтому он как умел заиграл весьма популярную, знакомую всем испанцам мелодию. Хосе мрачно посмотрел на Франца, откашлялся… и все-таки заговорил:
– Ну, ладно… Слушайте. Четыре года прошло… К нам тогда приехали французы, с ними капитан. И наш алькальд решил в их честь устроить корриду. Быков у нас хватало, а вот тореро… С тореро тогда были трудности. Потому что тех, кто этим у нас раньше занимался, их к тому времени обоих забрали и убили в Сарагосе…
– На корриде? – спросил Чико.
– Нет, на службе – очень сердито сказал Хосе. – Их забрали к императору. И у императора убили. В Сарагосе! Там тогда многих убили, все знают. А я был молодой еще, и я был дома. Вот тогда выбор и пал на меня, новичка. Настоящий тореро всегда красив, его обожают женщины.
– А, ну конечно! – опять сказал Чико, теперь уже весело. – Тут кого же еще выбирать! Только тебя!
– У меня был афисьон, – продолжал Хосе, не обращая внимания на колкость, – а это самое главное. Афисьон – это отвага, одержимость, священный огонь. Афисьон – это всё! И я согласился. Против меня выставили Крикуна, был такой пятилеток у нашего соседа. Рога у него были вот так, – Хосе показал руками, какие именно рога были у Крикуна, – вот так и чуть загнуты. О, рога у быка – это руки, глаза, разум! С их помощью он роется в пище, ими он дерется, познает мир. А пять лет для быка – это самый расцвет. Но, повторяю, у меня был афисьон, и я тогда сразился бы с самим императором! Да я бы и сейчас… Ну, ладно! Так вот, арены у нас не было, тогда часть площади огородили повозками. Мы всегда так делали раньше, еще для тех, которые уже остались лежать в Сарагосе. А теперь так сделали для меня. И вообще, тогда все было, как раньше. На бой пришла вся наша деревня. А французский капитан пришел последним, это он так сделал нарочно, чтобы все его ждали, и сел на самое лучшее место, в тени, рядом с алькальдом. Конечно, многое тогда было не по правилам: я шел на Крикуна один, ни пикадоров, ни бандерильеро у меня и в помине не было. И все же… наши деревенские заиграли пассадобль…
Тут Хосе не выдержал и приказал Францу:
– Быстрее, быстрее давай! От твоей музыки у быка подкосятся ноги и он уснет прямо на арене!
Франц заиграл быстрее, и Хосе продолжал:
– Итак, наши деревенские заиграли пассадобль, я сотворил молитву Святой Деве – она отгоняет быков своим голубым плащом, – спрыгнул с повозки и вышел на арену. Мулетта, шпага, расшитый камзол и даже косичка за спиной – все как надо. А вокруг – друзья, соседи, родители, сестра и даже одна девушка, вы ее не знаете… Да, вся отцовская земля смотрела тогда на меня! И еще этот чертов капитан… А прямо напротив меня стоял крошка Крикун, он делал ногами вот так, это они так роют копытами землю. Но мне это пока было все равно, потому что его еще держали все мои братья и братья соседа. О, тот Крикун – это вам не какой-нибудь годовалый недомерок! Мне было… Да! Но тогда вся наша деревня смотрела на меня вот так, вот такими глазами… И я решил, как бывалый тореро, не приканчивать быка до тех пор, пока он не разорвет мне камзол на груди… А потом отец взял доску с гвоздями, огрел Крикуна… как следует…
