И тут Хосе надолго замолчал. И, может быть, он больше вообще бы ничего не рассказал…
Но Франц играл все лучше и все громче, поэтому Хосе не выдержал и продолжал:
– Ну, хорошо! Так вот что было дальше. Со стороны всегда легко. Но вот когда берешься сам, только тогда и начинаешь понимать, как это всё непросто! А я же вам говорил – я вышел в первый раз, я был неопытен, а бык был выставлен против меня… Вот то-то же! И поэтому, хоть мне сейчас и очень стыдно в этом признаваться, но я должен сказать: не так уж я тогда был храбр. Да, господа! Я три раза прятался за повозки, а после, в полной тишине – вот как им всем было тогда стыдно за меня – я опять выходил к Крикуну. Афисьон почти покинул меня, я уже думал, что… Да! Но тут я услыхал, что капитан насмехается надо мной и над всей нашей деревней, и даже над Испанией! А моего брата о н и прошлой зимой убили в горах!.. И тогда я сделал вот так!
И с этими словами Хосе вскочил на ноги, схватил подвернувшийся ему под руки пустой мешок и стал показывать, как он пасс за пассом подчиняет себе быка. Франц тоже вскочил и заиграл так, как будто ему обещаны все склады Смоленска. Даже бычок, и тот, увлекшись небывалым зрелищем, смело шагнул из темного угла – вот до чего ему это понравилось!
А Хосе тем временем то крался мелкими шажками, то резко отпрыгивал в сторону. Раз за разом он падал на колени, и воображаемый бык, послушно уткнувшись в мулетту, обегал вокруг него. Выделывая все это, Хосе еще и перекрикивал Франца:
– Я творил с Крикуном все, что хотел! Вот так! И так!.. Потом сюда… Ха! И тут музыка смолкла! Эй, я сказал! – Хосе призывно махнул Францу, но тот и слышать не хотел, и продолжал играть. Тогда Хосе крикнул: – Да, там музыка смолкла! В Испании, да! Публика дрожала от ужаса и кричала: «Довольно, хватит!». Моя девушка упала в обморок, и я был счастлив. А французский капитан, тот вообще лишился рассудка. И поэтому когда бык снова бросился на мулетту, а я опять – вот так вот – сунул голову, француз не выдержал, выхватил пистолет и выстрелил в Крикуна! Но я… Я же тогда головой сделал вот так – сильно вперед! И неожиданно. И, конечно, – уже печально продолжал Хосе, – француз, конечно, промахнулся, и пуля… она вот сюда, – Хосе потрогал шрам, свел брови. – И я упал, а бык пробежал мимо. Нарочно пробежал! Побрезговал! Француз отбросил пистолет, встал, чертыхнулся и ушел. А мы… – И тут Хосе уже и вовсе сник и досказал бесцветным, равнодушным голосом: – Праздник был окончательно испорчен, никто и не думал накрывать столы, всю ночь я пролежал без сна, а утром ко мне пришли и сказали, что алькальд уже распорядился отдать меня в солдаты. И я ушел с тем самым капитаном. Вот так-то вот. Оле! – и Хосе, сделав последний пасс, отшвырнул мешок в сторону, вернулся на место и сел.
Все молчали. Хосе обернулся, посмотрел на бычка и сказал:
– А этот похож на того, только немного моложе. Он мне сразу понравился… И я не дам его зарезать!
Но никто и не думал ему возражать. И еще долго они все молчали… Пока Гаспар вдруг не спросил:
– А где наш сержант?
Тут все смущенно переглянулись. Они ведь совсем забыли про Дюваля! И сухари без него разделили.
– У тебя еще есть сухари? – строго спросил Чико.
– Да, – после некоторого замешательства признался Гаспар. – Два, то есть как раз. – И быстро продолжил: – Я же так и думал, что один сержанту, а второй этой Мадам…
– Ладно, знаем, что ты думал! – отмахнулся Чико. – Иди!.. Нет, стой. Я видел, как они ели гуся. Так что первый сухарь ты отдашь сержанту лично и потребуешь, чтобы он съел его у тебя на глазах. Теперь иди!
Гаспар послушно вышел. Во дворе он никого не увидел, зато услышал стон – из того самого, загадочного дома. Поначалу Гаспар испугался… Но когда стон повторился, то он, как бывший аптекарь, понимающе закивал. А подойдя к двери и услышав спокойный, уверенный голос Мадам, Гаспар и вовсе успокоился. И он вообще хотел было сразу вернуться назад и рассказать товарищам о тайне запертой двери…
Но тут ему показалось, что он слышит еще один голос – сержанта. Гаспар обернулся на голос и увидел еще один дом, в нем тусклое, едва приметное окно, а в окне…
Но в крестьянских окнах стекол не бывает, поэтому через них ничего не рассмотришь. Да Дюваль в окно и не смотрел! Дюваль, спиной к нему, сидел за столом и, не мешая мальчику ковырять ножом боевую медаль, продолжал видимо давно уже начатый рассказ – по-французски, конечно:
– Я старый солдат, Мишель. Я был чуть постарше тебя, когда впервые надел доломан. О, как это было давно! Император тогда еще не был императором… Да, ну и ладно с императором! А вот… Вот, ты, конечно, никогда не бывал в Бордо. Но тебе сейчас сколько? Ну, самое большое, десять. То есть ты десять лет уже не был в Бордо. Это плохо! А я почти двадцать! Ты представляешь, как это плохо, то есть дважды плохо, и, главное, как это невероятно долго?! И я ведь все эти годы не сидел на месте! Я был в Испании и в Египте, на Рейне и в Неаполе… А вот Бордо я так больше и не видел, мы ведь там не воевали. А это, между прочим, самый лучший город на свете, потому что это родной город. Или еще бывает самой лучшей родная деревня – это уже кому где доведется родится. А еще, бывает, доводится встретить кого-нибудь, и тогда тоже понимаешь многое. Даже нет – не понимаешь, а просто сразу это знаешь, так, что ли! Вот как, я тебе прямо скажу, как эта женщина, которая едет со мной. Она, эта женщина, – и Дюваль кивнул в сторону двери, – она дарована мне моим самым злейшим врагом. Мы с ней уже хлебнули всякого, и, я так думаю, это еще только начало. Но ничего! А вот чего жаль – что ты совсем мал. А так будь ты хоть немного постарше, я бы спросил у тебя, а как она, моя женщина, понравится ли матушке? Но ты еще молод, ты ковыряешь ножом мою боевую медаль и мне не жалко. Потому что, если хорошо подумать…
Вдруг скрипнула дверь. Сержант нехотя обернулся и увидел Гаспара.
– Чего тебе? – строго спросил сержант.
– Я… Я принес вам ужин, – неуверенно ответил Гаспар, подходя к столу. – Вот, – и протянул сержанту сухарь.
Сержант повертел сухарь и так, и этак, посмотрел на Гаспара и спросил, указывая на его разодранную шинель:
– А это еще что?
– Это… такой карман. Для сухарей.
Сержант пожал плечами и принялся задумчиво грызть удивительно крепкий сухарь. Мальчик оставил медаль в покое и посмотрел на сержанта. Сержант, истолковав это по-своему, разломил сухарь надвое…
Но мальчик отрицательно покачал головой и отвернулся. Сержант был очень голоден, и поэтому настаивать не стал. Он отгрызал от сухаря небольшие кусочки, тщательно их пережевывал и не торопился глотать. Он понимал, что следующий сухарь может достаться ему лишь на следующий день, а то и еще позже, и оттого не спешил. И грыз все медленней и медленней…
А после и совсем застыл, просыпал крошки на столешницу и некоторое время сидел не шевелясь и ничего вокруг себя не замечая…
Но думая примерно так: а ведь как это хорошо, что нынче выдалась такая темная, непроглядная ночь и не видно сгоревших домов, в которых еще совсем недавно жили вот такие же, как этот, мальчики. Но зато утром, только рассветет, все это откроется. Это, конечно, не Москва, в Москве, говорят, домов сгорело на два дневных перехода, Москва большой город. Но у каждого своя Москва, это уже где кто родится…
