— А если и он не станет нас слушать?
Поручик скрипнул зубами и с некоторой неуверенностью сказал:
— Князь где-то поблизости. Он нас выручит. Пантюше язвительно усмехнулся.
— Не забывайте, их нет уже больше суток. Боюсь, уж не постигла ли князя и других наша судьба, если не хуже.
Поручик громко, со злостью возразил:
— А вот это вряд ли, профессор.
За что получил удар плеткой, причем огрели его не просто для порядка, как профессора, а от души. Дальше он шел молча.
Приведя в село, их заперли в каком-то амбаре. Причем госпожу Элис и принцесс куда-то увели. Поручик и суверен потребовали встречи с сотником, но получили лишь несколько ударов плетью.
Часа через два-три их вывели на площадь, заполненную гомонящими крестьянами, и приказали раздеться до исподнего. Крестьяне угрюмо начали раздеваться, а офицеров, которые попытались оказать сопротивление, быстро утихомирили плетками и пинками. Суверен бросился было к какому-то казацкому унтеру, который расхаживал по площади с начальницким видом, но и на этот раз получил плеткой поперек спины. Пантюше просто не верилось, что все это происходит на самом деле. Наконец шум и суматоха поутихли и пленников оттеснили к центру площади. Какой-то казачок вскочил на поставленную на попа рядом с ними бочку и начал нараспев что-то зачитывать. Пока он читал, казачий унтер, который, судя по его важному виду и отсутствию других командиров, и был здесь самым главным, все время посматривал в сторону добротного бревенчатого дома, выходившего окнами на площадь, и с возбужденным видом подкручивал ус, нетерпеливо поглядывая на глашатая. Наконец казачок закончил чтение и легко спрыгнул с бочки. Унтер прищурился, окинул толпу молодецким взглядом и рявкнул:
— Ну, все понятно?
И тут ему попался на глаза непонятно откуда взявшийся высоченный громила в офицерском френче тончайшего генеральского сукна. Он стоял в первом ряду и смотрел на него насмешливым взглядом. Вахмистр нахмурился. Никого похожего он в деревне не помнил.
— Эй, а ты хто таков?
Гигант усмехнулся.
— Развлекаешься, вахмистр?
Тот вскинулся.
— Чего-о-о?
Гигант покачал головой.
— А что? До фронта как до луны пешком, а здесь сытно, бабы, первача залейся, да и, — он кивнул на приговоренных к порке, — весело. Чем не жизнь для спасителя отечества?
— Да хто ты есть?.. — взвился вахмистр.
Но гигант не дал ему договорить.
— А сейчас тебе и вовсе недосуг. Тебе, как я слышал новых баб привели, господских. Ты их пока в бане запер, но вижу — у тебя уже между ног зудит.
Этого уже вахмистр вынести никак не мог.
— Ах ты!.. — Он привычным движением выхватил шашку.
Сталь со змеиным свистом рассекла воздух. Гигант стоял неподвижно до самого последнего момента. Окружающим показалось, что лезвие даже успело примять растрепавшуюся прядь волос у него на лбу. А потом…
Вахмистр, красный от напряжения, ошалело замер в нелепой позе. Конец его сабли остановил свое движение зажатый между двумя голыми ладонями в трех пальцах от носа гиганта. Толпа ахнула. Гигант презрительно поморщился, резко выдернул шашку из рук вахмистра и каким-то странным, но грациозным жестом перехватил ее за рукоять.
Первым опомнился казачок, зачитывавший приговор. Он вздрогнул, что-то тоненько вскрикнул и тоже выхватил из ножен шашку. Реакция гиганта была молниеносной. Движение его руки напоминало бросок кобры. Никто не понял, что он такое сделал, но только шашка казачка, звонко дзинькнув, с силой воткнулась в бочку, а сам он, с недоуменным хеканьем, вдруг рухнул на колени от сильного удара под дых.
Какой-то миг на площади стояла мертвая тишина. Потом взвился к небу рев вахмистра, прижимавшего к груди обрубок правой руки. Кисть руки с зажатым в ней барабанником валялась на песке, шагах в трех от него.
Площадь взорвалась криками, стонами, визгом. Гигант вскинул над головой шашку, с которой полетели в разные стороны кровяные капли, и рявкнул, да так, что у стоящих рядом заложило уши.
— А ну молчать!
В наступившей тишине он вдруг резко повернулся и, не обращая внимания на казаков, вскинувших штуцера, одним движением сбросил шинель, накинул ее на плечи одному из пленников, благоговейно опустился перед ним на колено и прокричал:
— Слава суверену!
Какое-то мгновение все ошеломленно молчали, потом кто-то охнул, какой-то казак, стоявший неподалеку, испуганно икнул и стащил с головы фуражку, кто-то произнес громким шепотом:
— Бог ты мой, точно — ОН!
Гигант приподнялся, грозно посмотрел на казаков и громовым голосом приказал:
— На колени перед государем!
И вся толпа рухнула наземь — казаки, крестьяне, офицеры, которых Пантюше только сейчас заметил в толпе, остальные пленники, да и он сам тоже. А суверен, в одном исподнем, в накинутой на плечи длинной, не по росту шинели, полы которой купались в пыли, вдруг как будто вознесся над всеми. Он растерянно посмотрел по сторонам, и всюду были устремленные на него глаза. И в этих глазах была такая мольба, что он внезапно понял — князь был прав и все его логические умопостроения не стоили и ломаного гроша. Суверен судорожно сглотнул, сделал шаг вперед и сказал внезапно осипшим голосом:
— Народ мой…
Так в глухом таежном селе впервые было оглашено то, что потом растиражируют тысячи газетных и подметных листков, что разнесут по всему миру частные радиостанции и военные передатчики боевых кораблей, то, что скоро станет известно всем как «Слово суверена к народу».
* * *
Вахмистр хлестнул коня. Тот дернулся и, недовольно прядая ушами, прибавил ходу, вновь переходя с шага на усталую рысь. Полторы недели пути с таким нервным всадником на спине оказались для него тяжелым испытанием, и он сердито всхрапнул. Однако хозяин, погруженный в свои горькие мысли, совершенно не заметил этого. Удар плеткой по крупу коня был для него не столько средством ускорить движение, сколько попыткой хоть немного умерить собственное бешенство. Что, впрочем, ему совершенно не удалось. Конь рысью спустился с пологого, поросшего низким кустарником холма, опять всхрапнул, будто предупреждая всадника, на мгновение замедлил ход и прыгнул, перескакивая через поваленное дерево. Вахмистр покачнулся в седле, поспешно отпустил плетку и судорожно схватился за поводья левой рукой. Он еще не научился как следует действовать культей правой руки, так что, если бы не его казачья выучка, ему вообще нечего было бы и думать о конном переходе. Но и при всем его опыте управляться с лошадью во время этого таежного перехода все равно было трудно. Ко всему прочему, его слегка знобило, культя горела огнем, а стоило хоть немного забыться, как левая рука сама тянулась почесать уже несуществующую правую ладонь. А еще его душила ярость.
