– Какое око? – не поняла мама на том конце провода. – Серое? Серое око?
– Се-ро-ко, – по слогам произнесла я, придумав концепцию якобы новой картины этого чудного дядьки. – Это утонченная картина, на которой изображены переплетенные абстрактные сирень и яблоко. Сокращенно – «Сероко». То есть это сочетание трех первых букв слова «сирень» и трех последних «яблока». Тут это… японские мотивы большую роль играют в картине, а «сероко» – как раз японское слово! Чувствуешь это по звучанию?
– И что оно значит? Звучит как-то непристойно, – продолжала допытываться родительница не самым добрым тоном.
– Мама, оно значит… э-э-э… – я посмотрела на Дэна, с большим вниманием глядевшего на меня, – мимоходом скорчила ему рожицу, а он скорчил в ответ точно такую же и с потрясающей точностью. Вечный ребенок! Зато ко мне в голову пришел «перевод» нового японского слова, только что придуманного. – «Красавчик», вот что оно значит. У яблока и сирени появился сын-красавчик, плод их любви. «Сероко» – это красавчик. Яблоко – архетип мужчины, а сирень – женщины.
– Что-о-о? Кто это тебе сказал? – хорошо, что мама в искусстве не разбиралась и в психологии тоже – только если в криминальной. И от психоанализа была далека, с его юнговскими архетипами и прочим бессознательным.
– Это сказал наш преподаватель, а ему, в свою очередь, Юнг. Ну, тот самый, ученик Фрейда. Не лично, конечно, а через книги, а потом уже и мы узнали…
Дэн засмеялся в открытую и даже похлопал мне, только «браво» не закричал.
– Кто это там хихикает? – услышала мама тут же его смех. Я бросила на партнера уничтожающий взгляд и нервно покрутила пальцем у виска. Смерч молитвенно сложил ладони, прося прощения за шум.
– Это не кто, а что.
– Что?
– Сероко, – выдавила я. Дэн беззвучно заржал в подушку.
– Маша, как же картина смеяться может? – рассердилась мама, почувствовав, что я вожу ее за нос. – У тебя не галлюцинации ли? Может, ты в наркопритон поехала, а не в музей? Тут как раз на соседней улице один нарко…
– Мама! Ну это же авангард! Понимаешь? А-ван-гард! – тоном завсегдатая бомонд-тусовок воскликнула я, перебивая ее. – Тут все не такое, как в общепринятой культуре. Это контркультура. А смех издает Сероко.
– Да ты что! Оно что, живое? – закипела родственница еще сильнее.
– Для Радова – да. Он наряду с художественными техниками использует и современную электронику. Это очень модно и креативно. А смех – это сущность Сероко. Это… м-м-м… Мама! Веселовский, Бахтин, Рабле – все они писали о смехе. Ты знаешь, какое внимание они уделяли ему как общекультурному явлению? – начала нести дикую чушь я.
Теперь Дэн сидел на кровати, согнувшись пополам, все так же продолжая обнимать подушку. А все из-за него это приключилось! Не поперлась бы я в клуб, спала бы сейчас себе дома спокойно и не кормила бы маму невкусной лапшой здоровенных размеров и гротескных форм.
– А Радов как человек, объединяющий в себе все пласты культуры… э-э-э… Чтит предшественников! Рабле смеховую культуру в текстах использовал, Томас – в картинах.
Хорошо, что мама не знала, что вышеперечисленные мною господа к живописи не имели никакого отношения. Только если самое отдаленное. А то она бы меня через трубку задушила, а так я смогла задурить ей голову…
– Господи, зачем я тебя отправила учиться на факультет искусствоведения, дурдом какой-то на этих твоих выставках творится! – посетовала мама. – Не признаю этих твоих странных модных картин.
– Это не дурдом. Это жизнь, перенесенная на холсты, но выходящая за их грани, – гордо произнесла я. – Одним словом, искусство, мамочка.
– Так, грань моя ненаглядная, когда ты дома будешь? – вновь посуровела мама.
– Утром, – пообещала я и услышала папин голос:
– Вера, хватит к Машке приставать, иди уже спать. Поздно…
Слава Богу, мама его послушала и, всего лишь пару минут почитав мне нотации, положила трубку. Смерчинский, забыв, что хочет спать, опять заржал.
– Кто? Сероко? – сквозь смех произнес он, глядя на меня с умилением. – Ну ты и выдумщица, девочка моя! Черт, Сероко… Сероко, которое смеется за гранями холста! – и он опять зашелся в искристом смехе. Знаете, никогда не сравнивала ничей смех с шампанским – а смех Дэна сравнивала…
– Заткнись, – пробурчала я, хотя мне тоже хотелось улыбаться, – спи. – Утром поговорим. Насколько я помню, твой кочан вроде бы болит и мечтает поспать. Спи. Сегодня я не расскажу тебе сказку. Не заслужил.
– Спокойной ночи, Чип. Без тебя было бы очень скучно сегодня, – произнес Смерч, глядя на меня с… Нежностью? Радостью? Дружелюбием? Я так и не разобрала его взгляда.
– Спокойных кошмариков и добродушных монстриков, Смерчинский, – и с этими словами я, разобиженная, но отчего-то умиротворенная, вышла из спальни вновь, оставив парня одного.
Я покружила по номеру, заглянула везде, куда только смогла, подивилась ванной комнате и туалету, задумчиво посмотрела на полотенца, вспомнив, что чаще всего именно их и воруют постояльцы, перелапала все предметы, налила лимонад в высокий стакан, позавидовала тем, кто в состоянии оплатить такой номер, пораскинула мозгами насчет его суточной стоимости и, чтобы совсем не обзавидоваться, решила забыть об этом, погасив свет и переключив свое внимание на вид из окон. Вроде бы шестой этаж, но вид на сонный город открывается приличный: кругом огни, огни, огни, даже река, видимая отсюда, заполняется ими: маленькими и большими, яркими и слабыми. И на небе огни, уже звездные. И где-то там, в скоплении этих огней, находится мой Никита, спит, наверное, я знаю – в это время он уже спит.
Я открыла окно и подставила лицо ветру – его, правда, не оказалось, зато почему-то запахло мандаринками и сигаретным дымом одновременно, наверное, из соседних номеров доносились запахи. А потом, вглядываясь, как последняя идиотка, в темно-синюю даль, прошептала:
– Эй, Никита, сладких снов тебе. Где бы ты ни был и что бы ты ни делал сейчас – пусть тебе приснится то, о чем ты больше всего мечтаешь, – на этом мой романтический пыл угас, и я добавила: – Пусть тебе приснюсь я, чтобы ты понял, что Маша Бурундукова – классная девчонка, которая намного лучше Тролля.
Сигаретами завоняло сильнее. Я закашлялась и произнесла тихонько:
– Чтобы ты сигаркой подавился, ночной любитель покурить.
Ответом мне был мужской веселый голос и игривый женский хохот, раздавшиеся из открытого окна этажом ниже.
– Веселитесь, придурки? – беззлобно проворчала я. – А я тут страдаю, между прочим. У меня вообще-то любовь неразделенная. А вы там свои сексуальные игрища устраиваете. Еще и курите. Может, я тоже всю жизнь мечтала курить, а у меня аллергия на дым? Веселитесь, ахха. Недолго осталось, хе-хе-хе, – тоном древней пророчицы произнесла я.
Я не помню, сколько я стояла около приоткрытого окна, придерживая обеими руками – чтобы не закрывала обзор – светло-голубую невесомую тюль, смотрела в темное звездное небо, надеясь увидеть падающую звезду. Естественно. Ничего нигде не попадало, только и было на небе необычного – зеленоватый спутник, заигрывающий со звездами.
