– Борис Николаевич, следующее заседание Совета Федерации запланировано на 6 апреля. Если я напишу заявление сейчас, то произойдет утечка информации, прокуратура за это время просто развалится… – тут я поймал тяжелый, непонимающий взгляд президента, он словно бы не верил в то, что слышал. – Я напишу заявление сейчас, но дату поставлю апрельскую, 5 апреля – самый канун заседания Совета Федерации. За это время я смогу разобраться со швейцарскими материалами… Это очень важно.
Надо отдать должное президенту, он меня поддержал:
– Ладно, расследуйте то, что начато, а заявление датируйте 5 апреля.
Ход был правильный. Если бы я не написал заявления, то против меня были бы приняты резкие меры. Вплоть до физического устранения – от киллерского выстрела до наезда на мою машину какого-нибудь огромного, груженного кирпичами грузовика: эти ведь методы освоены в современном мире, в том числе и российском, в совершенстве. Ну, а уж насчет того, чтобы отстранить меня от должности указом, то тут уж, как говорится, Борису Николаевичу сам Бог велел…
Так с 18 марта по 5 апреля я получил возможность действовать, довести до конца начатые дела, продвинуть вперед историю с «Мабетексом» – пусть люди знают, что делает наша верхушка и как обходится с теми, кто указывает ей на нарушение закона.
* * *
Пока мы вели разговор, Борис Николаевич взялся за сердце, вяло приподнял руку, поморщился, одна половина его лица потяжелела, и он, хрипло дыша, вышел из комнаты. За окном продолжало светить, ликовать радостное весеннее солнце. Я заметил, как лица Примакова и Путина напряглись.
Через десять минут Ельцин вернулся, снова сел в кресло.
Когда я написал заявление, Примаков и Путин с облегчением вздохнули.
Выйдя из президентского корпуса на улицу, я хотел было сразу сесть в машину и уехать – слишком муторно, слишком противно мне было, – но Примаков задержал меня:
– Юрий Ильич, вы знаете, я скоро тоже уйду. Работать уже не могу. Как только тронут моих замов – сразу уйду…
В те дни в печати довольно широко обсуждался вопрос об отставке вице-премьеров Кулика и Маслюкова. Кулика, как мне казалось, – за дело. Он недалеко ушел от кремлевской верхушки. Создалось впечатление, что Евгений Максимович пытался этими словами сгладить ситуацию, оправдаться, и я понимал, насколько ему неприятно – ведь он попал между двух огней, – но должность его не позволяла сказать то, что он должен был сказать.
Выходит, Примаков тоже чувствует, что тучи над его головой сгущаются, что «семья» плетет вокруг него паутину, которая, того гляди, задушит премьера…
Я уехал на работу, а заявление, написанное на имя председателя Совета Федерации Строева, осталось лежать на столе у президента, как некий горячий лоскуток бумаги, вызывающий ощущение горечи, одиночества, боли – словно бы некий знак беды, которая накатилась на меня, будто лавина с крутого склона…
Со стола президента заявление перекочевало в сейф.
Президент сказал:
– Пусть оно полежит у меня в сейфе. Здесь не пропадет.
Через две недели заявление вынырнет оттуда.
…У себя на Большой Дмитровке я постарался как ни в чем не бывало начать обычный трудовой день. Я старался держаться, старался не подавать виду, что мне тяжело. Но чего мне это стоило!
Единственные, кто меня поддерживал в те дни, были моя семья – жена, сын с дочкой, теща – и еще несколько близких друзей.
Кое-кто из высокопоставленных особ, которые раньше первыми стремились поздороваться, подобострастно улыбнуться (знают жирные коты, чье мясо съели), сейчас стали проходить в пятидесяти сантиметрах от меня, совершенно не замечая, – похоже, действовали по примеру Якушкина. Видимо, считали – со мною покончено.
Ну что ж, вполне возможно, в этом есть доля истины, но до того, как это произойдет, я еще скажу несколько громких слов, и ворам обязательно скажу, что они воры. И уж потом громко хлопну дверью. Трудно мне было тогда, гораздо труднее, чем сейчас.
В прокуратуре меня поддерживали в основном рядовые сотрудники, с которыми я и знаком-то толком не был, подбадривали, угощали, когда я заходил в кабинеты, – кто чаем, кто тортом, кто бутербродом, – кто чем, словом, и это было очень трогательно. А вот замы мои – те самые, которых я собственными руками сделал замами, повесил на погоны большие генеральские звезды, – все усилия направили на спасение собственных должностей, забыв, как выяснилось позднее, и о чести, и о совести.
Но живем-то мы в одном мире, находимся на одной профессиональной площадке, как же они завтра будут смотреть в глаза своим коллегам?
Исключение составлял только Михаил Борисович Катышев, один из лучших следователей России, принципиальнейший, хотя и жесткий человек, но его вскоре постарались отстранить от командования важнейшим прокурорским хозяйством.
Но пока не отстранили, работа в прокуратуре кипела…
Коррупция и заказные убийства
Когда я еще только пришел в Генпрокуратуру, то понял – если буду разбрасываться, хвататься за одно, другое, третье, как это довольно часто делает начальство, работа просто-напросто съест меня, надо выбрать что-то главное, все остальное этому главному подчинить, распределить: это второй ряд, это – третий, это – четвертый и так далее…
Главными направлениями в борьбе с преступностью я выбрал два: коррупцию и заказные убийства.
«Коррупцио» в переводе с латинского – подкуп, разложение государственного аппарата, продажа чиновниками своих полномочий преступному миру.
Коррупция необходима нелегальному и полулегальному бизнесу, распространению наркотиков, контрабанде, торговле оружием, игорному бизнесу, – необходима как воздух, как вода. Без коррупции эти виды «деятельности», – за редким исключением, – не могут существовать.
Россия оказалась в этом смысле страной чрезвычайно уязвимой – как, собственно, и любая другая страна с экономической системой переходного типа. Если возможна сверхприбыль в сто – сто пятьдесят – двести процентов, то эту сверхприбыль надо получать. Для получения ее все средства хороши: и подкуп, и шантаж, и убийства. Прибылью нормальной, общепринятой в развитых капиталистических странах в три – пять – семь процентов уже не довольствуются. Вот такие в России «капиталисты».
Чиновников в России примерно один миллион. Один миллион человек, которые могут что-то разрушить, а могут и не разрушить – этакое социальное зло, которое криминальные элементы обязательно стараются использовать в своих интересах…
Я знал, что для борьбы с коррупцией нужна серьезная подготовка. И не только нравственная или техническая – нужны специальные подразделения в правоохранительных органах. Да и сотрудники не должны сидеть впроголодь на нищенской зарплате и при этом допрашивать сытого вальяжного чиновника, вызванного в прокуратуру по факту взятки в несколько тысяч долларов. Более того, надо, чтобы следователь был обеспечен не только нормальной зарплатой, но и квартирой, иначе получается нонсенс: молодой человек с женой и ребенком или даже двумя детьми расследует дело о миллионах долларов и не имеет квартиры… Ведь однажды он может не устоять.
