– Хорошая кандидатура, – одобрил Лужков.
– Но есть одно «но», Юрий Михайлович…
– Какое?
– Нас обманут.
– Не обманут, не может этого быть!
– Вот увидите.
Лужков с сомнением покачал головой.
– Но есть же схемы проверки действий…
– Ни одна схема не сработает. Я выйду на трибуну и попрошу сенаторов: «Прошу отпустить меня, я не буду работать, несмотря на то, как сложится голосование…» Меня отпустят, а кремлевская администрация Пономарева на утверждение не представит. Представит другого, своего человека.
– Не может этого быть! В Совете же Федерации сидят серьезные люди… С ними шутить нельзя.
– Вот увидите, Юрий Михайлович… Обманут!
На том мы с Лужковым и расстались.
* * *
Через день я встретился с Собяниным и сказал ему:
– Я готов к уходу!
Пока мы говорили с Собяниным, позвонил Строев.
– У вас находится Скуратов, пусть зайдет ко мне.
Я зашел. Мы со Строевым обнялись, сели в кресла.
– Ну что? – спросил он.
– Я готов уйти. Но при условии, если мое место займет достойный преемник.
Имя Пономарева я не стал называть – понимал, что у Строева могут быть свои кандидаты на эту должность.
Активную роль в том, чтобы я ушел спокойно, без войн, без нервотрепки (хотя все было, и войны, и нервотрепка) играл Юрий Владимирович Петров бывший глава кремлевской администрации, с которым я был знаком еще по Кубе. Петров был близок к Степашину. И Степашин и Путин считали, что я должен уйти, и действовали соответственно. Путин к этой поре уже стал секретарем Совбеза, а Бордюжа был снят и с этого поста, и поста руководителя президентской администрации. Петров организовал встречу в Совете безопасности.
Во встрече приняли участие четверо: Степашин, Путин, Петров и я. Трое собравшихся склоняли меня к тому, чтобы я спокойно ушел из Генпрокуратуры.
– Если в Совет Федерации будет внесена кандидатура Пономарева, я уйду спокойно, – сказал я.
В этот раз я фамилию Пономарева назвал. Степашин и Путин со мной согласились: против Пономарева они не имели ничего и готовы были сотрудничать с Геннадием Семеновичем.
Мне же важно было, чтобы не пострадала сама система прокуратуры, чтобы шли расследования, чтобы громкие дела, которыми начала заниматься Генпрокуратура, не были положены под сукно.
Я тем временем начал готовить свое выступление на Совете Федерации. Причем готовил я два варианта, а точнее, две концовки выступления. Одна мягкая для существующей власти, где я объявлял о своем уходе в отставку и просил Совет Федерации поддержать мою просьбу, вторая – жесткая, лишенная всяких компромиссов: я отказывался от отставки.
Вторая концовка была заготовлена на тот случай, если Борис Николаевич не представит на утверждение Пономарева. Утром 21 апреля ко мне в Архангельское заехал Петров:
– Ну, что, Юрий Ильич? Как себя чувствуете?
– Чувствую себя нормально. Только вот вчера вечером в Совете Федерации, вопреки нашим договоренностям, не появилось письмо президента о внесении на голосование кандидатуры Пономарева. Это, Юрий Владимирович, извините, настораживает.
– Может, оно появится сегодня утром?
– Может…
А получилось вот что. На кандидатуру Пономарева был согласен даже Чубайс, но воспротивилась группа Березовского, и прежде всего сам БАБ: это что же такое получается? Из огня да в полымя, да? Одного неуступчивого «принципиала» мы меняем на другого такого же? Не-ет.
В результате наша договоренность была сломана. Положение, в котором оказался я – да и не только я, – было непростым, если не сказать – тяжелым, еще вчера я заявил Строеву и Собянину – готов уйти, а сегодня, если не появится письмо президента о выдвижении Пономарева, я вынужден буду развернуться на сто восемьдесят градусов.
Как все это воспримут люди? Как мой каприз? Этакую прокурорскую несносность? О всех своих переговорах я не мог, к сожалению, сказать ни слова.
* * *
Когда я прибыл в Совет Федерации, ко мне подошел Строев:
– С минуты на минуту должен подъехать Примаков.
Пойдемте встретим его.
На лифте мы спустились в холл. Евгений Максимович, к сожалению, еле двигался, так допек его ревматизм, чувствовалось, что всякое движение доставляет ему боль, – даже по глазам было видно, как трудно ему. И тем не менее мы с ним обнялись, расцеловались.
– Юра, – сказал Примаков. Иногда, в теплые, доверительные минуты он называл меня по имени. – Вам, наверное, надо уйти. Я понимаю – вы человек честный, все воспринимаете обостренно, с позиций закона, но у вас грязное окружение. Вас обязательно подставят. Да и с самой прокуратурой происходит нечто невероятное. Прокуратуру трясет так, что как система она может развалиться.
С этим я был согласен.
Мы поднялись в зал заседаний. У меня там было свое, давным-давно облюбованное место, справа, наверху, если стоять лицом к президиуму. Несколько лет назад, когда меня еще только утверждали в должности Генпрокурора, я сел в то кресло и с тех пор, когда бывал на заседаниях Совета Федерации, занимал это место.
По дороге переговорил с несколькими знакомыми сенаторами, люди опытные, знающие, умеющие почувствовать чужую боль, они пытались поддержать меня: не робей, мол, воробей!
Началось заседание. Мой вопрос стоял одним из последних, и был он закрытым. Обычно на заседания Совета Федерации я являлся в темно-синей форме с «маршальскими» погонами: действительные государственные советники юстиции носят маршальские звезды, – сейчас же я был в обычной гражданской одежде – мой мундир находился в опечатанном служебном кабинете, и сколько он еще будет находиться там – неведомо было никому.
У журналистов был особый интерес к моему вопросу. Вообще, журналисты неистовствовали. На всю страну разнесли слова, которые я произнес, например о «Мабетексе»…
За мной они ходили толпами – на глаза им просто нельзя было попадаться.
Иногда журналисты задавали один вопрос:
– Юрий Ильич, вы не боитесь, что вас убьют?
Поначалу боялся – ведь не боится только ненормальный человек, и вообще людей, лишенных страха, надо лечить в больнице, – а потом перестал бояться. Перегорело, что называется. Как на фронте.
За несколько минут до начала дискуссии ко мне подошли Чайка и Путин. Начали по обыкновению обрабатывать меня страшилками:
– Возникли новые эпизоды, связанные с сауной. Обозначился также серьезный выход на Гусинского. Так что лучше всего уйти по-тихому.
Невольно заползла мысль: а вдруг действительно случилось что-то экстраординарное? Нашли каких-нибудь новых свидетелей, подкупили их. Состряпать ведь можно что угодно… Я не знал, каким будет расследование, объективным или нет. В общем, напор Чайки и Путина выдержать было непросто. В конце концов я разозлился и обрушился на Чайку:
