– Что, трудна, брат Ярослав, наука изведывательская? – вопрошал Ворон умаявшегося от долгих занятий отрока.
– Я просился в боевую вылазку, а меня в учение! – насупившись, отвечал коренастый отрок.
– На боевую вылазку, речёшь, – вдруг сузил свои птичьи очи изведыватель, – мыслишь, в единоборстве и неумеха стоять может супротив обученного и вооружённого грека? Держи клинок, – решительно протянул он ученику греческий ромфей, – рази меня!
– Как, – опешил отрок, – в самом деле?
– А на стене или в вылазке ночной ты грека шутейно разить будешь? – строго одёрнул его наставник.
Ярослав приноровился к клинку, несколько раз махнул им в воздухе, а потом рубанул перед самой грудью главного изведывателя, но тот даже не шелохнулся.
– Так нечестно, дядька Ворон, ты не защищаешься, – обескураженно молвил отрок.
– А чего я защищаться-то буду, коли твой удар за три перста от моей кольчуги прошёл. Я тебе рёк, что добрый воин зря руками не машет, иль ты меня за новичка держишь? – сердито уколол учитель.
Отрок покраснел и вдругорядь рубанул мечом, уже целясь наискосок в десное плечо наставника, ожидая, что тот успеет отскочить. Но Ворон не отошёл, наоборот, когда меч уже начал своё движение, подался вперёд, встречая железным наручем шуйцы руку Ярослава чуть выше её кисти. Ромфей упал на пыльную землю, следом за ним полетел и отрок, а десница его оказалась так прочно зажата в руках Ворона, что он не мог шелохнуться.
– Учись пока тому, что я тебе дал, скоро это в деле понадобится. Речь болгарская у тебя добрая, но надо, чтоб выговор был чистый. Для того будешь с Красимиром, что тебя ножом владеть учит, только по-болгарски речь! – как всегда кратко и строго молвил главный изведыватель.
И Ярославу пришлось подчиниться.
Глава 3
Печальная Радоница
К Ярову дню огнищанские поля уже зеленели дружными всходами, молодая поросль тянулась к солнцу. Птицы, вернувшись из Ирия, вили гнёзда на деревьях и под стрехами крыш. Яробог постарался в то лето, и всходы были буйными, весёлыми. Только старцы, глядя на то, рекли, качая головами:
– Кто же будет собирать урожай, ибо мало в полях осталось работников, все ушли на войну…
И Радоница пришла печальная. Люди затянут весёлые песни, а потом потихоньку начинают плакать, вспоминая родных. Плакала и Живена в новой болгарской земле, где они поставили новый деревянный дом, не хуже, чем на Киевщине. Только не могла она прийти на могилки своих сыновей, принести расписные яйца и справить поминки. Овсенислав пал у Белой Вежи и был сожжён на погребальном костре. А Вышеслав сложил голову в приднепровских степях, и прах его тоже был развеян в чужой стороне. Звенислав привёз с собой только меч сына, который Живена поставила в Красном углу, каждый день молилась на него и плакала. А теперь нет ни меча, ни Младобора с Ярославом… Последние мужчины ушли на войну! И материнское сердце вновь сдавила острая боль.
И горестно было повсюду в тот час и в Болгарии, и на Руси – не звенели привольные песни, не зачинались удалые плясы. Все знали, что на полудне русская кровь течёт реками, и никто не может её унять, никто не в силах ту кровь-руду затворить даже самыми сильными заговорами и чародействами.
По двору старых Лемешей шлёпали босые ножки ещё двоих внуков, не поймёшь, чья копия – Вышеслава или Младобора – одна кровь. И сжималось сердце Звенислава и Живены с Беляной от дум за Младобора и Ярослава. И то, что тринадцатилетняя Цветенка распускалась, как маков цвет, в часы войны вызывало не радость, а тревогу.
Тревожно было и в Киеве. В ту весну пришли гонцы-скороходы с полудня от князя Святослава с вестью, что Византия ожесточённо набросилась на болгарские земли. И что кровь льётся реками в Болгарии и в Дакии, и что много витязей пало в Старой Мизии, а Дунай-река несёт к морю теперь не синие, а красные воды. И что греки обложили русскую дружину в Доростоле и князь просит послать ему в помощь новые полки.
Одни кияне печалились за сродников, что пребывали в дружине княжеской и теперь гинули в далёкой земле Болгарской, другие же боялись возвращения грозного князя, опасаясь его кары за предательство христиан под Адрианополем.
– Эх, братья, – рёк купец Гордята, рано поседевший после гибели единственного сына, – вот возвернётся наш грозный князь с Дуная да почнёт расправу над оставшимися христианами! – И он опасливо оглянулся, хоть и был в своей горнице с ближайшими знакомцами.
– Коли победу одержит, так, может, ещё и пронесёт Господь, а коли побьёт его Цимисхес, тогда добра не жди, всем достанется, – вторил ему, качая горестно головой, боярин Жур.
– Единое для нас спасение, – тихо молвил боярин Ослоня, – коли б сталось так на Болгарской войне, – он совсем перешёл на шёпот, – чтоб не вернулся князь вовсе в Киев…
Дед Кныш, после того как схоронили княгиню, стал ещё более ворчливым, быстро уставал, да и года сказывались. У него были теперь молодые помощники, а сам дед чаще разговаривал сам с собой.
– Вот беда-лебеда, совсем, кажись, недавно я водой из колодца юного княжича окатывал поутру, а нынче и не помню, когда видел-то его в последний раз, пожалуй, как мать-княгиня в Ирий ушла. Всё не угомонится наш Святослав, всё воюет, а кому от того толк? Толстобрюхим купцам, чтоб поболее товара могли привозить из разных стран дальних, чтоб вольно жило и плодилось купеческое барышное семя? Ведь воинов лучших за то кладёт, каких богатырей, а! – Дед сокрушённо вздыхал, обречённо махал рукой и шёл давать указания своим молодым и, как ему казалось, не шибко старательным помощникам.
В старом, но крепком тереме, поставленном ещё дедом с прадедом, все давно спали после нелёгких дневных трудов. Только Болесе не спалось, как бывало часто в последнее время, да и свекровь, наверное, также в своей светёлке ворочается и всё думает свои невесёлые думы. Вместе овдовели они. Днём-то полегче, забот полно и по хозяйству, и с детьми, а вот ночами… Нерадостные вести приходят из Болгарии, снова там война разгорается. Сыновья неугомонные с клинками не расстаются, тоже темниками быть мечтают. Только ведь отец с дедом лучшими из лучших были, а где они теперь? Сколько раз уже к ней сватались достойные мужи, ведь годы прошли со времени гибели Горицвета, должны зарубцеваться раны душевные, а она всё по ночам с ним беседы ведёт. Когда дети заболеют или натворят чего – ему поплачется, пожалуется, и легче становится. А теперь вот сын старший на войну рвётся, удержу нет, речёт, что с побратимом отцовским, князем Святославом, рядом хочет сражаться. Не зря его Горицветушка Воиславом назвал. Пока молод ещё, не призывного возраста, а вот через годок-другой… Сердце Болеси сжалось ещё сильнее. Жаль, что нет более старого Великого Могуна, вот уж кто мог словом душу-то править – тяжко вздохнула вдова. Ей вдруг вспомнилось, как шли они с неразлучной подружкой Ладомилой из княжеского загородного терема к мельнику Водославу, как гадал им старый израненный волхв на грядущее. Так всё и вышло по слову его – Ладомила в Навь ушла, а сыну её Ярополку князь Святослав византийскую невесту прислал, монахиню красы дивной. «А что, – молвила сама себе вдова, – помнится, у Водослава помощник был, он, по слухам, теперь так же людей лечит, и словеса заговорные знает. Не сходить ли к нему, может статься, скажет он мне слова, какие только волхвы могут речь, да рассеется хоть немного морок душевный… Возьму Славуню с собой, и выйдем по холодку…» И Болесе от этих мыслей как-то сразу сделалось легче.
