А о мельнике Мирославе в самом деле всё более рекли в окрестных селениях как о целителе, коему ведомы тайны волховской здравы. И хоть сам мельник отмахивался от тех разговоров, уверяя, что даром пророчества обладал старый Водослав, а не он, да люди шли к нему со своими бедами, и Мирослав не мог отказать в помощи. Особенно удавалось ему лечение детей. Молодые девчата, что заглядывались порой на статного мельника, тяжко вздыхали, понимая, что он, как и большинство волхвов, будет один, отдавая себя не женщине и семье, а всем людям, их лечёбе и общению с силами божескими. Не мог рассказать людям Мирослав ни о русалке Синяве, чей дивный танец навсегда остался в сердце, ни о том, что сдружился с обитателями водными и лесными и потому через их волшебную силу может исцелять человеческие хвори и отводить от людей многие беды. Только ведал Мирослав и другое, что люди киевские, как и прочие, всё более заняты своими заботами и все менее разумеют лесных, водных да степных жителей, а оттого разлад происходит в родах их и душах. И хоть не пришлось более мельнику зреть дорогой образ, сколько он ни вглядывался в укромные уголки озера, особенно по ночам, но порой слышал звонкий голосок русалки и часто про себя беседовал с нею. Так и нынче, замыслившись, Мирослав не заметил, как вслух встал поверять озёрной хозяйке свои тревоги.
– Ведаешь, Синявушка, – рёк молодой мельник, – мало кто теперь разумеет вас, берегинь, мавок, русалок да леших. А уйду я, другие волхвы, тогда как? Ведь неоткуда станет людям здравие и силу брать.
– По Божьим Поконам, человек сам творит жизнь свою на земле-матушке и сам за неё отвечает. Значит, что сотворит, в том и жить будет, – затухающим колокольцем печально прозвенела русалка, и мельнику почудилось, что в воде среди зарослей осоки промелькнули и скрылись зелёные длинные волосы.
В сей миг привычное к голосам воды и леса, к скрипу старой мельницы ухо Мирослава уловило посторонний звук, и мельник весь обратился в слух: кто на сей раз пожаловал, огнищанин ли за крупой или какая жена с хворым дитятком? Вскоре на тропе, что вилась берегом озера от самого Киев-града, появились две стати – одна женская, а вторая вовсе девичья. Ещё не видя лиц, мельник отчего-то взволновался, ему показалось, что сие уже случалось однажды в его жизни. Или то было виденье из Нави?
Когда нежданные гостьи подошли и поздоровались, мельник сразу вспомнил, когда и где видел одну из жён. Она тогда с подругой приходила к старому Водославу. «Наверное, не ведает, что его уже давно нет в сём мире», – подумал мельник, вспомнив даже, что зовут гостью Болеся. Его взгляд скользнул по лику молодой спутницы, что стояла, смущаясь, подле матери, а потом несмело подняла взор на мельника. Едва узрел он девицу, как в ушах стал нарастать шум, будто от приближающегося по лесной чаще ливня, а в очах заплясали цветистые круги. Болеся что-то говорила, но Мирослав не слышал, он только глядел на юную девицу с тонким и гибким, словно у берёзки, станом, и уста его сами собой шептали: «Синява, Синявушка моя!» В самом деле, перед ним стояла его любимая, только не в призрачном облике русалки с зелёными волосами, а в живой человеческой плоти с тёмной косой, хотя очи всё те же – огромные, синие и блистающие, как озёра в ясный солнечный день.
– Не угадал, меня зовут Славуня, – озорно улыбнулась юная дива, и голос её зазвенел в душе Мирослава чистыми родниками.
– Я тебя помню, ты помощник деда Водослава, – наконец смог различить сквозь шум в ушах молодой мельник. – Мы приходили к нему с Ладомилой, он нам гадал под мельничным колесом… А ты молоком парным угощал…
– Пойдёмте, – едва смог вымолвить Мирослав хриплым чужим голосом.
Он повёл гостий на взгорбок к тому месту у дуба, где покоилось тело старого волхва-воина.
– Тело здесь схоронено, а душа давно в Нави обитает, – только и смог сказать, чуть совладав с голосом, мельник.
Они молча постояли над погребалищем. Потом Болеся достала из сумы крашенные луковой шелухой яйца. Два положила на могилку, а по одному протянула дочке и мельнику.
– Давайте, дети, помянём Водослава. А ты с дедом беседы часто ведёшь? – спросила вдруг Болеся у Мирослава.
– Когда трудно мне, помощи у него прошу, дедушка мне никогда не отказывает, – просто ответил молодой мельник. – Ведь коли о душе кто в явском мире вспоминает, то для неё радость великая. Нам, живым, не понять той радости… А тебе, Болеся, я не стану гадать на грядущее. Ты ведь за этим пришла? – обратился он к несколько растерявшейся вдове. – Исполнилось нынче твоё грядущее. И не только твоё… – Лик молодого целителя тепло засветился, он снова взглянул на девицу, теперь с улыбкой, и она ему ответила тем же. Похоже, они разумели друг друга и без слов.
Глава 4
Покарание магистра Куркуаса
Как-то ночью дозорного на доростольской стене окликнул болгарский перебежчик. Ему опустили лестницу, и он перелез через стену. Перебежчик выглядел необычно. На нём было длинное тёмное одеяние, какие носят христианские священники, а крест на груди не оставлял сомнения в принадлежности сего мужа к христианской братии. Длинные власы на голове и борода были подпалены, на руках и челе также виднелись следы многих ожогов.
Десятник, а потом сотник, допросив священника, доложили о нём князю, и он сам пожелал видеть странного перебежчика.
– Кто таков, человече, и почему в град осаждённый стремишься, где можешь легко найти смерть свою? – вопросил князь, внимательно оглядывая пришельца.
– Я отец Гавриил, был священником Золотой церкви при дворце царя нашего Бориса, – рёк перебежчик, с почтением склонившись пред князем россов. – Был, потому что нет более такой церкви.
– Ты, рекут, сражался вместе с моими воями в Преславе? – с долей любопытства спросил Святослав.
– Когда греки пришли к Великой Преславе, я не мог поверить, чтобы верующие во Христа люди могли осквернить великий праздник Его Воскресения кровавой сечей! Потому, когда воочью узрел святотатство, сражался вместе со всеми на стенах, пока меня не ранило.
– А до нападения ромеев ты так не мыслил? – уточнил князь.
– По правде сказать, нет, я ведь учился в Византии, там был рукоположен и получил сан священника, не мог я ранее так мыслить. Но когда ромейские гоплиты, ворвавшись в Золотую церковь, принялись её грабить и выдирать золото и каменья со стен и образов божеских… – Священник замолчал ненадолго, видно окунувшись в недавние события. – Сии безбожные деяния греков, да ещё волхв твоей полутьмы, что пребывала в столице нашей, помогли мне взглянуть на ромеев по-иному. Мовеслав – язычник, а сражался, как воин, супротив тех, кто грабили и жгли святыни христианские. Как теперь понять мне, княже светлый, кто истинный враг Христа, язычники или христиане? – Гавриил снова на миг замолчал.
– Ты видел, как погиб Мовеслав? – вскинул Святослав свой пронзительный взор на служителя.
– Его вместе с другими твоими воинами поглотило пламя в царском дворце, – вздохнул Гавриил. – А вместе с ними сгорели безвозвратно и мои заблуждения. Нынче, князь Святослав, пред тобой не служитель греческой церкви, а болгарский священник Стоян Петкович, – уже твёрдым голосом провозгласил перебежчик. – Прежний царь наш Симеон был истинным христианином и сыном своей страны, а потому нещадно бил Византию. Потому разреши мне сии мысли передать болгарам, которые рядом с тобой сражаются против греков. Разумею, что я не воин, но голова моя хоть и обожжена крепко, да пока ясна.
