– Не реки ничего, Болесюшка, мне ведомо, что в душе твоей творится, – остановил кудесник собравшуюся говорить вдову.
– И ты, отче, сможешь хоть немного утешить меня? – тусклым голосом спросила она.
– Я не стану тебя утешать, дочка, – мягким голосом произнёс старик. – Волхвы просто объясняют людям то, что они забывают, не замечают или не понимают. – Видя, что жена не уразумела его речей, кудесник продолжил: – Каждый человек сущий занят своим делом: хлеб растит, деточек пестует, куёт или строит, и совсем не обязательно ему всё время о богах помнить. А вот кудеснику-то непременно надо быть с ними в постоянной связи. Не имеем мы права ту связь хоть ненадолго прерывать, а потому ведаем о Яви и Нави более обычного человека. – Старый волхв помолчал некоторое время, идя рядом с Болесей, а потом снова заговорил: – Я ведаю, что когда ты узнала о гибели любимого, то хотела уйти вместе с ним, как делали часто жёны славянские. Но боги напомнили, что не одна ты на свете сём, что трое деток ваших останутся одинёшеньки, да и о свекрови подумать пришлось, она ведь и сына, и мужа потеряла, ей вдвое горше.
Болеся с удивлением взглянула на кудесника, хоть и знала, что ему все люди открыты, как ведовская книга.
– Теперь слушай главное, дочка, – продолжил волхв. – Богами нашими открыто, что Любовью и Мыслью божескою был создан мир сей и сильнее любви и памяти человеческой нет ничего ни в Явском мире, ни в Нави.
– Но ведь я так любила Горицвета, а Мара оказалась сильнее и отняла его у меня! – в отчаянии воскликнула Болеся.
– Мара властна только над телом, но не над душой, – веско возразил кудесник.
– А кто же властен над душой, отче? – тихо спросила, замерев, Болеся.
– Любовь, доченька, и память, я уже об этом сказал. Потому что душа ушедшего в Навь всегда пребывает с тем, кто её любит и помнит. Вот это и есть главное, что я тебе хотел сказать… Ежели хочешь, чтобы души мужа и свёкра чадам твоим всегда были в помощь и радовались, на деток и внуков глядя, то расти их такими же весёлыми, честными и храбрыми, а свекрови своей опорой будь, помни, что ей ещё труднее…
Болеся остановилась, она то глядела на Великого Могуна, то закусывала губу, погружаясь в свои мысли и чувства, то снова растерянно озиралась вокруг.
– Выходит, отче, что душа его со мной и будет… будет… – Болеся запнулась, из бездонных, полных горя очей показались слёзы.
– Будет с тобой, с детками твоими, пока вы его любить и помнить будете, – договорил за неё кудесник. – Вспомни, после гибели Горицвета сколько раз тебе казалось, что ты слышишь его голос, что он находится подле тебя, что ты говоришь с ним, ведь так?
– Так, отче, так, – с трудом вымолвила вдова и разрыдалась, уронив голову на широкую грудь старого волхва.
– Плачь, доченька, плачь, – тихо повторял кудесник, гладя покрытые по-женски волосы Болеси.
– Отче, ты речёшь, что такими же, как отец и дед, дети стать должны, так ведь их опять война забрать может… Я этого не переживу!
– То не нам решать, дитятко. А вот то, что славные дела всех русичей к Матери Сва-Славе перетекают, тебе ведомо, и та Слава всем нам, ныне живущим, и тем, кто после нас придут, в трудный час помощь великую даёт. Потому щуры и пращуры, отцы и братья, что с честью пали, – они наши защитники навеки! Слава им и вечная память! – Закончил речение Верховный Кудесник так, будто по-другому и быть не может.
* * *
Но не все, чьи родственники погибли в войне с Хазарией, спешили на Капище за утешением. В семьях боярина Жура и купцов Гордяты и Ослони не к волхвам, а в Ильинскую церковь к попу Алексису стремились родственники казненных Олеши, Ослони и Журавина.
– Беда, воистину беда Руси с таким князем, – тихо говорил своим именитым прихожанам византийский отец Алексис, то и дело опасливо косясь по сторонам. – Изведёт князь в войнах своих бесконечных всю лучшую молодёжь, – причитал он. – Такие юные красивые мужи гибнут, и зачем? Зачем, когда можно объединиться с богатой и сильной державой – Византией, и никто, никакие хазары или печенеги не посмеют такую державу тронуть! – восклицал священник. – Ведь Господь наш единый Иисус Христос непрестанно в слове своём призывает нас к миру и человеколюбию. Возлюби ближнего, как самого себя, говорит он, и так мы, чада его, поступать обязаны! Ведь для торговых людей в час мирный какой простор открывается, – хочешь, в Византию товары вези, хочешь – в Асию, а пожелаешь – в Болгарию на Дунай или в полуденную Гераклею. При добрых отношениях с империей всё тебе открыто, особенно когда люди единой веры истинной, христианской! А вместо того что мы имеем? Войну, препоны да опасности, разор да пепелища, какая уж тут торговля! – закончил грек сокрушённым голосом и бросил исподволь быстрый взгляд на прихожан.
– Святую правду речёшь, отец Алексис, – мрачно подтвердил Гордята, а остальные согласно закивали. – Да только что ж нам делать, отче?
Византиец ещё раз оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто посторонний его не слышит, тихо изрёк:
– В Святом Писании так сказано: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимущего отнимется и то, что имеет»… И ещё: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает».
В это время тяжёлая церковная дверь отворилась, и на пороге выросла фигура начальника Городской стражи. Лик Алексиса вытянулся, и голос осёкся на полуслове. Да и остальным участникам проповеди тоже разом стало не по себе. Гарольд тем временем, пройдя к византийскому священнику, остановился напротив и стал глядеть в упор так жёстко и пристально, что у того ослабли колени и стали мелко-мелко подрагивать руки. Постояв так и оглядев перепуганного византийца, ещё хорошо помнящего тяжёлую руку варяга, начальник Городской стражи обвёл тем же взглядом остальных, собравшихся в церкви. Невесть откуда появившийся Софроний неслышной тенью скользнул за спину Гарольда. Было слышно, как над столом с бескровными дарами, среди которых был мёд, гудели мухи и осы, и более ни звука не раздавалось в храмине несколько долгих тяжёлых мгновений. Заскрипевшая входная дверь заставила всех прихожан и священника вздрогнуть.
– Гарольд, – позвал здоровенный варяг-дружинник своего начальника, – нашёлся он, на пристани десятник его видел.
– Ладно, коль нашёлся, тогда я иду, – отозвался Гарольд и молча вышел из церкви.
– А для чего это ты велел мне досчитать до двадцати, после того как войдёшь, а потом кликнуть тебя из церкви, а? – допытывался озадаченный сотник у своего начальника.
– Так надо, брат, – ответил начальник Стражи, про себя размышляя, что Тайный тиун, конечно, прав, говоря про Алексиса как главного византийского изведывателя. Гляди, как он испугался, как онемели его прихожане и как сразу сзади, держа обе руки за спиною, возник Софроний. Не с пустыми руками возник, это, как опытный воин, Гарольд в тот миг сразу почувствовал. Потому за ними глядеть надо особо тщательно.
Глава 3
Тьмуторокань
Рано поутру выступили в поход Святославовы полки. И шли они на полдень, в Тьмуторокань, посылая вперёд дозоры.
