– Пей!
Потом пододвинул мясо:
– Ешь!
Жадно выпив одну за другой три чары красного как кровь вина и съев кусок жирного варёного мяса, перевозчик быстро разомлел, широко заулыбался щербатым ртом и снова завёл длинную речь про прежние времена, когда был он не бражником, а нужным всем человеком.
– То нынче меня Бахусом кличут, а меня ведь Ладзимиром матушка назвала. И все так величали, когда перевозчиком был. Да-а. Мы ведь из борусов… Такой дом у меня был, заглядение! С резными коньками и петухами! Всё половодье давешнее забрало – и дом, и жёнку, и двоих сыновей… – Перевозчик сглотнул, на очах блеснула влага. – Оттого и пью, что горе у меня великое, не понять вам! – махнул он дланью, утирая слезу. Потом шмыгнул носом, утёрся рукавом, вдруг, что-то вспомнив, выпятил грудь и гордо изрёк: – Да вы что думаете, коль Ладзимир бражник, так и человек пропащий? Не-е-а! – помахал он пальцем. – Внук-то мой в княжеской дружине служит, да не просто воем или каким там тысяцким – темник он! Сам князь с моим внучком совет держит, эге, а вы как думали!
При этих словах византийские гости переглянулись и заговорили меж собой по-гречески.
– Захмелел старый, заврался, говорил бы уже сразу, что его внук – сам князь Киевский, – ухмыльнулся один.
– А если и впрямь кто-то из его родичей князю служит? – заосторожничал второй.
– Даже если старик не совсем врёт, после того, как дело сделает, мы и внучка «прихватить» сможем, – ответил, чуть подумав, старший грек. – Так, говоришь, сам отец Алексис тебя крестил? – обратился он к бражнику по-славянски, многозначительно взглянув на второго.
– Угу! – подтвердил муж, снова наливая себе чару. – Отец Алексис мне имя новое дал, этот… как его… Христодул, вот! А ещё отец Алексис дал мне пенязь, за который я угостился на славу! – Старик прикрыл очи, блаженно улыбаясь.
– Так мы больше заплатить можем. Бери вино и еду, пойдём!
Греки провели уже захмелевшего перевозчика через коридор и какие-то заваленные товарами каморы в небольшую комнату с крохотным оконцем под самым потолком. Тут было тихо и сумрачно, словно в землянке огнищанина, даже сыростью попахивало.
– Есть у нас к тебе дело, – начал старший из греков. – Сослужишь верно, будешь иметь новые ризы, да что там ризы! Говоришь, дом хороший имел? Сможешь построить себе новый дом на Почайне, не чета прежнему, да ещё и отроков завести. А вина и брашен хватит тебе до самой смерти!
Перевозчик, согласно кивая, всё пил и уже заплетающимся языком хвалил своих добродетелей. Но в голове сквозь хмельное марево начало пробиваться подозрение: с чего вдруг стали такими щедрыми и заботливыми хитрые греки, за что обещают столько добра? Старик хорошо знал повадки византийцев, сколько их товару, да и самих купцов перевозил на широкой своей ладье через Непру…
– Ну, согласен?
Бражник тяжело кивнул и пожал плечами.
– А что за служба? – спросил.
– Видишь ли, какое дело, – вполголоса сказал, оглянувшись по сторонам, старший грек. – Живёт тут в Киеве на Подоле девка одна. Сына имеет, в прелюбодеянии рождённого. Та жена – ведьма, и сын у неё – от дьявола! Надобно ту ведьму и отродье её извести, – вполголоса наставлял грек, – чтоб семя сатанинское не размножилось. Раздавить – и кончено! Людям добро сделаешь, от нечисти их избавишь. Только такой человек, как ты, христианин, может понимать важность подобного дела! А мы в долгу не останемся. Пока – вот тебе! – Грек отвязал от пояса кожаный кошель, вынул золотую монету и положил перед стариком, а второй принёс новый плащ и шёлковую рубаху.
– Бери! Справишь дело, втройне получишь!
У старого бражника в голове от таких слов и подарков стало проясняться. Хоть и был он изрядно пьян, и вино греческое более всего на свете предпочитал, однако имел сердце славянское, и предложение извести дитя малое с молодой матерью заставило протрезветь хмельные мозги. Такое только хитрые греки могли удумать! Ладзимир знал, сколь коварны и черны могут быть иные люди в сердце своём.
– Что за девка? – прохрипел он, поднимая на греков посоловелые глаза.
– Овсеной зовут, какого-то кузнеца дочка.
– Овсена? – изумлённо выдохнул перевозчик.
– Знаешь такую? – уставился грек.
– Н-нет, – заикаясь, усиленно замотал головой бражник, не на шутку перепугавшись и решив хитрить.
– Тем лучше. Ну, что скажешь?
– Коли пить даёте – пью, – отвечал Ладзимир, стараясь не выдать волнения, – есть даёте – яду, и ризы новые приемлю, и злато. Исполню службу за такую щедрую плату, только упился я нынче крепко и надобно проспаться хорошенько, а потом уж дело окончательно обговорим и сладим. Пойду я пока…
С этими словами перевозчик медленно встал, намереваясь идти к двери.
Греки переглянулись между собой и, дружно придавив за плечи, вновь усадили бражника на место.
– Никуда ты не пойдёшь, тут переночуешь. – Старший указал на тюки с товаром, что лежали в углу. – А перед рассветом Василий проводит тебя, – кивнул он на молодого. – Что тебе сподручнее, удавка или нож?
От такого поворота дела у старого киянина внутри похолодело и всё выпитое вино разом испарилось, как роса под лучами солнца. Много горьких мыслей пронеслось в его седой голове. Опять вспомнилось враз, что не всю жизнь был он жалким бражником, что любили его кияне когда-то за удаль и силу, за то, что храбро сражался в рядах защитников града, за то, что не последним был перевозчиком на родной до последнего затона Непре.
Взвыл-взревел он от отчаяния и душевной боли, будто смертельно раненный зверь. Схватил подсвечник со стола и огрел им по голове молодого византийца, а старшего ударом в челюсть отшвырнул в угол. Сам бросился к двери, но она оказалась запертой. Тогда подхватил небольшую скамью и ударил ею в оконце, но крепко сработанная рама не поддалась. Ударил ещё и ещё, не слыша, как открывает засов пришедший в себя старший грек. Он бросился на спину борусу, а за ним, утирая кровь, сочившуюся из рассечённой головы, поспешил обретший сознание молодой грек. Навалились они на старика и стали бить изо всех сил, а тут подоспели и те, что за дверью стерегли. Долго истязали они старого боруса, вымещая тем свою досаду за сорванное деяние и пылая ненавистью к этому непокорному народу, у которого последний бражник не продаётся за злато.
Бесчувственное тело перевозчика оттащили в потаённую клеть и бросили там, крепко заперши тяжёлую дубовую дверь. Скончался старый борус от жестоких побоев в ту же ночь, а рано поутру вместе с товарами вывезли его тело с греческого двора и, привязав тяжёлый камень, тайно бросили в Почайну.
В другой раз осторожнее были греки, долго присматривались и примеривались, пока не нашли лихого разбойника, имевшего кровь на руках, а в сердце – безжалостность. Такой был готов за злато сгубить и родных отца с матерью, только давно уже их на свете не было.
* * *
