Утром, возвращаясь на службу, Гарольд встретил отца Алексиса, спешащего в церковь на заутреню.
– Слава Иисусу! – приветствовал он киевского начальника стражи, осеняя его крестным знамением.
– Я теперь некрещёный, – отвечал Гарольд.
Отец Алексис растерянно остановился.
– О чём речёшь, сыне мой? Не разумею.
– Я говорю, что нынче всю ночь молился на Перуновой горе славянским богам, и Наместник Великого Могуна раскрестил меня и нарёк Гораздом…
Алексиса едва не хватил удар. Сами собой из его уст посыпались словеса проклятий. Позабыв про службу, священник поспешил в княжеский терем.
Когда Гарольд пришёл, ему пришлось дожидаться. Алексис вышел красный и, бросив на дружинника уничижительный взгляд, проследовал мимо. Ольга вызвала Гарольда.
– Почто, Горальдушко, ты так сотворил? – встретила она его горестным вопросом.
– А про то, мать-княгиня, что князь Святослав бьёт хазарского Яхве, а ты хотела заставить меня ему кланяться. Я ведь не ведал, а отец Алексис скрывал, что Яхве и есть христианский бог. А я князю и земле своей не изменник! Их бог един в трёх ликах, а наш Триглав триедин во множестве, и не вижу я, за что его хаять. Теперь вот думаю и не разумею, как ты, мудрая, того сама не видишь…
Ольга с Гарольдом крепко повздорили, оба расстроились, так что Ольга даже заплакала, но Гарольд креститься обратно ни за что не хотел.
Гарольд вернулся к службе своей, а Ольга пошла в церквушку к попу, который кадил ароматные смолы, читал молитвы и проклинал Гарольда-отступника.
Гарольд же в тот вечер упился хмельного мёда и кричал своим дружинникам:
– Отступником я был от богов наших, а теперь, как все славяне, верую Триглаву нашему, которого христиане украли!
Дружинники одобрительно поддакивали – никому не хотелось идти супротив старого Бояна да волхвов, помогая лукавому греческому попу Алексису. От души радовались братья-дружинники возвращению своего начальника из греческой веры, ещё и ещё вздымали чаши богам киевским. Один из соратников саданул вдруг крепким кулачищем по столу и гаркнул:
– А пусть греки коварные вернут Триглав, что у нас похитили!
– Верно! – поддержали сразу несколько голосов.
Изрядно захмелевшему от доброго мёда да от мысли лёгкой, что исправил он свою большую ошибку, Гарольду это пришлось по нраву.
Вскочив вместе с друзьями, лихими сотниками, в сёдла, они понеслись по уже пустеющим киевским улицам к греческой церкви.
Отец Алексис, отслужив вечерню и собираясь запереть храм на ночь, давал своим черноризным охоронцам последние распоряжения.
Вдруг двери широко распахнулись, и в храм, крича и горланя, ввалилось несколько вооружённых дружинников Киевской стражи. Завидев среди них новокрещёного, а теперь раскрестившегося Гарольда-Григория-Горазда, Алексис грозно сдвинул брови и потребовал немедля покинуть дом Божий. Но когда дружинники, бесцеремонно оттолкнув дьячка и служителей, стали шастать по храму, заглядывать во все закоулки и под занавеси, а Гарольд, подойдя вплотную и обдавая хмельным медовым духом, сгрёб священнослужителя в крепкие руки, встряхнул и потребовал отдать украденный у славян Триглав, от грозного и осанистого вида Алексиса не осталось и следа. Он побледнел и быстрой скороговоркой прохрипел на греческом растерянным черноризцам:
– К княгине, скорее, она выручит!
Вскоре к храму прискакали несколько теремных охоронцев и передали Гарольду веление княгини немедля явиться пред её светлы очи.
Гарольд с дружинниками нехотя покинул храм, пообещав ещё пересчитать Алексису рёбра.
– Стыдись, Горальдушко! – мягко укоряла Ольга, когда начальник стражи явился в гридницу. Княгиня понимала, что сейчас нельзя изливать на него гнев и ругань, и старалась лаской утихомирить буяна. – Иди, проспись от упития, негоже так делать, особенно в церкви Божьей. Самому потом стыдно будет. Ну, ступай, не доводи до греха! Вот охоронцы проводят тебя до дому, – кивнула она на Петра-Кандыбу.
– Нет, я сам! – заявил Гарольд и, тяжело ступая, покинул терем.
Ольга, глядя ему вослед, горестно вздохнула.
Утром отец Алексис явился пред княгиней весь сияющий, несмотря на полученные накануне синяки и кровоподтёки.
– Радостная весть, мать-княгиня, караван из Византии уже на подходе! И едут в нём невесты княжеские, раскрасавицы, каких свет не видывал! Так что встречай гостий заморских! Только доставить их надо тайно, чтоб никто из людишек прежде времени не прознал…
– О скрытности не беспокойся, я уж позабочусь. Но отчего ты говоришь «невесты», разве она не одна?
– Целых шесть! – расплылся в широкой маслянистой улыбке Алексис. – Василевс, как прочитал твоё письмо, кликнул сведущих в этом деле помощников, и они отобрали шесть дев, чтобы было князю из кого выбирать! И тотчас отдельную лодию с купеческим караваном снарядили, со всеми помощниками и рабынями. Лучшие византийские невесты, перед такой красотой никто не устоит!
А уже следующей ночью к княжескому терему проследовало несколько упряжек лошадей в сопровождении охраны, послышалась приглушённая греческая речь, и в гридницу поднялись несколько десятков людей, среди которых смутно угадывались женские фигуры с закрытыми лицами. Ольга поспешила навстречу. Вошедшие отвешивали низкие поклоны, говорили приветственные слова, но княгиня почти не слушала их, обратив всё внимание на грекинь.
Те действительно были раскрасавицы. Первая статная гречанка, брови чёрные, очи тёмные, руки-ноги – будто из мрамора, голос серебряный, а по имени – София.
Вторая смуглая армянка, борзая, подвижная, в очах, казалось, молнии блещут, а по имени – Окасения.
Третья – белявая литовка Данута, четвёртая – русая словенка Прибыслава, пятая – тёмная жидовинка Исфирь, с курчавыми волосами и огромными очами. А шестая – тонкая, как былиночка, хорватка, глаза синие, голос чуть слышный, всё стыдилась и смущалась перед княгиней. Звали её Огрипиною.
Княгиня приняла всех с лаской, велела отвести в приготовленные для них покои.
И стали жить они в княжеском тереме, ожидая возвращения Святослава. Занимались рукоделием, вместе с Ольгой вышивали шелка бисером да золотом – плащаницу для церкви, князю Святославу мягкую подушку походную, платки разные да епанчу белую. И сидели они часто до позднего вечера, про то и другое с княгиней беседовали. О византийской земле рассказывали, как прекрасна она, как их мужи и юноши обхождение знают, как науку и мудрость почитают.
– А наши, – махала рукой княгиня, – коли не в поле работают, так в походы ходят. А ежели не в походе, то на улице друг с дружкой дерутся, за власы таскаются. И обхождение у них медвежье, и когда в дом идут, в дверь не стучат, а войдут – обутками грязными по чистым полам наследят. Так что та из вас, которая волей Божьей на киевский престол сядет, должна будет много стараться, чтоб людей наших к порядку да обхождению приучить.
