Огнищанин, подойдя, поздоровался:
– Здравы будьте, честные гости! Кто будете и куда едете?
Молодой круглолицый хазарин с тонкими чёрными усами ответил на хорошем славянском:
– Купцы мы, из Киева домой возвращаемся.
– Отчего ж не расторговались или торг в Киеве плох стал?
Хазары переглянулись, молодой что-то сказал старшему на своём языке, кивнул и повернулся к Звениславу.
– Война будет, – хмуро ответил он. – Ваш каган Сффентослаф на нас идёт…
Мрачным было лицо Звенислава, когда он спустился в землянку и сел в переднем углу.
– Откуда гости? – спросил старший сын.
– Из Киева, – нехотя промолвил отец.
– А куда едут?
– В Хазарию возвращаются. Святослав идёт на них…
– Так, – промолвил Вышеслав и покачал головой, – что ж теперь делать?
– Что делать… То, что положено мужчинам в такой час. Садиться на коней и ехать в Ратный Стан.
Звякнул и покатился по полу медный котелок. Живена безмолвно, как немая, опустилась на лаву. Беляна с громким криком прильнула к груди Вышеслава.
– Как же это? – побелевшими губами прошептала Живена. Перед её взором промелькнуло страшное видение детства, когда из большой огнищанской семьи она одна уцелела, забившись под лаву, покрытую шкурой. Не разглядел её вражеский воин, чей точно – она не помнила. Но холод сиротского детства и страх одиночества вмиг сжали сердце. Война, которая не щадит ни старого, ни малого, что может быть ужаснее для мирных тружеников. Война!
– Собирай, мать, нас с Вышеславом и Овсениславом в дорогу. А Младобор дома останется помогать вам по хозяйству, держать в порядке пашню и скот. А мы уж там будем стараться, чтоб не дошли до наших мест вражеские полки. Вот и всё сказано!
Звенислав говорил намеренно буднично, чтобы не разрыдались женщины, не испугались внуки, не было суеты в сборах. И хотя зашлось сердце Живены, сдержалась она, подчиняясь мужниной строгости, позвала Беляну и принялась хлопотать, собирая припасы в путь.
Даже рано утром перед самой дорогой, когда сидели на лавах, Живена держалась, хотя сердце разрывалось, а глаза не могли наглядеться на мужа и сыновей.
Только когда мужчины сели на коней и, махнув рукой на прощание, поскакали по дороге, упала Живена, как серпом подкошенная, на землю и зашлась вырвавшимся наконец стоном-рыданием. Горячие слёзы застлали очи, скрыв уносящихся всадников. Плакала, повалившись перед богами на Красной половине, Беляна, и билась на земле у дороги, как смертельно раненная утица, Живена. Вослед им заголосили, попрятавшись по углам, Ярослав с Цветеной.
– Ой, горе мне горькое! – причитала Живена. – Уехали мои соколики! Кто теперь меня, старую, приголубит, кто в сырую землю положит? Я ли богов не просила, я ли мать Макошь не молила, как мне теперь одной быть-оставаться, подобно былиночке на поле скошенном, подобно листку, с древа опавшему…
Младобор подошёл, обнял мать за плечи и сказал, голосом подражая отцу:
– Братья с отцом в Киев отъехали, а не на поле ратное. Может, врут гости хазарские и скоро вернутся наши, а ты по ним, как по деду покойному, убиваешься. Вставай, негоже так плакать! Скотину пора поить, молоко доить, а как солнце выше взойдёт, надо идти в поле пропалывать яровицу…
Встала мать, утёрла слёзы. Пошла с коровами управляться, а сама думала: может, правду речёт Младобор и муж с сыновьями скоро вернутся домой, а скотина не кормлена, молоко не доено…
Живена с усердием принялась за работу, так что забылась на время. Только когда сели вечерять, глянула на пустые места за столом и опять заплакала.
Солнце скрылось за лесом, а вскоре на небе показалась ладья Макоши, окружённая звёздами, будто Сварожья наседка цыплятами.
Беляна с Живеной всё возились по хозяйству, стуча ухватами и горшками, перемывали ложки и плошки, украдкой смахивая набегающую слезу.
Растревоженные Ярослав с Цветеной всё не могли уснуть, ворочались, толкали друг дружку и хныкали. Беляна строго цыкнула на них, и малыши боязливо притихли.
Младобор подсел к племянникам и, чтобы успокоить их, стал рассказывать о Макоши, как это всегда делал их старый прадед.
– Видите, мать Макошь на небо выплыла? – указал он в прорезь оконца, из которого на лето вынули слюдяную пластинку, и луна светила прямо в землянку. – Каждую ночь она встаёт, чтоб сиять над нами в ночи. Садится она в свою золотую ладью и плывёт над тучами, гонимыми Стрибожьими ветрами. Однако время от времени ладья Макоши тускнеет, видели когда-нибудь?
– Видели! – отозвался Ярослав. – Она такая пятнистая становится, как медное зеркало, когда мама забывает его почистить…
– А я вчера помогала маме его чистить, – похвасталась Цветена, – мы его золой тёрли и песком, и оно стало блестящее-преблестящее!
– Не мешай, дай послушать! – одёрнул её брат.
– Ну вот, – продолжал Младобор, – когда ладья Макоши тускнеет, как мамино зеркало, тогда Перун с Огнебогом отправляют её во Сварожью небесную кузницу. Там Семаргл-Огнебог разжигает горн, а Стрибог кузнечными мехами раздувает его, и в горниле том раскаляют ладью добела.
– Это как кузнецы раскаляли подкову, когда мы к ним заезжали Ворона перековать? – полюбопытствовал на сей раз Ярослав.
– Точно так, Ярославка, боги раскаляют лодию Макоши, а потом кладут её на наковальню и бьют по ней молотами, так что искры сыплются во все стороны и растекаются до самого небесного края. Помните, я показывал вам, как в ночи зарницы играют? Это и есть отблески небесного горнила. Куют боги лодию, с боку на бок переворачивают, а когда темнеть начинает, опять раскаляют и продолжают ковать, пока не заблестит вся как новая. Тогда возвращают лодию, мать Макошь в неё садится и вновь по синим небесным водам продолжает свой извечный путь над нашей землёй.
– Скоро опять ковать надо будет, – деловито сказала Цветена, выглядывая в оконце, – она опять уже не новая…
– Давай ложись, – Младобор заботливо подоткнул льняное покрывало, – засыпай крепко, и, может, мать Макошь возьмёт тебя в свою золотую ладью и покатает по небу.
– Правда покатает? – закрывая глаза и зевая, мечтательно спросила девчушка.
Ярослав, повернувшись на бок, уже спал. Только Живена с Беляной, пристроив на столешнице светильник, что-то шили, тихо переговариваясь. За печкой отозвался сверчок.
В Ратном Стане, куда прибыл Звенислав с сыновьями, всё уже кипело и двигалось. Берестянский полк, в который вливались приписанные к нему огнищане и рукомысленники, обитавшие окрест Киева, почти наполовину был собран.
«Ничего, – старался успокоить себя Звенислав, – от войны никуда не деться, так хоть оба сына будут рядом, всё ж таки под отцовским оком». Однако поутру нежданная весть совсем расстроила Звенислава и заставила ныть его родительское сердце. Оказалось, что выступает на хазар пока только Молодая дружина и в её ряды вливаются многие молодые вои, в том числе и из Берестянского полка. Вышло так, что оба его сына также были отобраны в конницу Святослава, выступающую завтра поутру. Сам же Звенислав остаётся пока вместе со старшими воями в Ратном Стане на должности конюшенного.
