Я глянула через плечо, мне всё мерещился торжествующий взгляд мистера Фарроуча, сверлящий спину. Но полутемный коридор — горело лишь два светильника — был совершенно пуст, а граф перегораживал дорогу.
— Всё в порядке. Разрешите мне пройти.
— Надеюсь, вы не чувствуете неловкости из-за вчерашнего?
— Нет-нет, ничуть, — слишком поспешно ответила я.
— Это правильно, вы не должны корить себя.
— Корить себя? — от удивления я подняла на него глаза.
— За то, что поцеловали меня, а потом накричали. Не стоит так смущаться, Энн. Вы немного выпили, а в этом состоянии может произойти и почудиться что угодно. Так что я вас прощаю.
— Прощаете меня? — глупо переспросила я.
— Я вижу, вы всё ещё не в себе.
— Да нет же, со мной всё в порядке, — настойчиво повторила я, больше для себя, чем для него.
— Вчера вам что-то померещилось, — возразил он. — У вас слишком развитое воображение, Энн.
Его голос шелестел убаюкивающе-мягко, и мне показалось, что даже стены коридора всколыхнулись в согласии с его словами.
Я вдруг поняла, что моя рука уже с минуту покоится в его длинной белой ладони, а лицо графа совсем близко от моего.
— Почему вы отказались от подарка?
— Знала, что на Дезире Ардэн он будет смотреться лучше.
Он улыбнулся и оказался ещё чуть ближе, удерживая меня, так что я не могла отстраниться.
— Вы ведь не ревнуете?
— Я гувернантка, милорд, у меня нет права ревновать.
— О, у вас есть такое право.
— Пожалуйста, пустите. Кто-нибудь может увидеть и неправильно истолковать эту сцену.
— А как ещё её можно истолковать? — резонно заметил он, вскидывая брови. — Но не беспокойтесь, в этот коридор никто не войдёт.
Едва он это произнёс, оба светильника погасли, и тонкие струйки голубоватого дыма потянулись к потолку. Стало совсем темно. И тихо. Как будто этот уголок был прочно отгорожен от остального мира и привычной реальности.
— Никто сюда не войдёт, — повторил он.
— Кажется, вас только что кто-то звал, — испуганно пролепетала я. — Я слышала…
— Неправда. Вы не могли ничего слышать.
Он был прав, но откуда такая уверенность?
— Мне действительно пора.
Я протиснулась мимо него, боясь, что он не позволит уйти, но на этот раз он не стал меня удерживать. Но стоило мне сделать пару шагов, как запястье — там, где была печать, — обожгло. И это был вовсе не тот неприятный, но уже привычный зуд. Казалось, кто-то прямо сейчас льёт кипяток точно по линиям рисунка. Я вскрикнула и попыталась продолжить путь, но боль только усилилась. Я обернулась и увидела графа на прежнем месте. Белые ровные зубы поблескивали в темноте из-под приподнятого уголка губ.
— Как вы это делаете? Прекратите!
— Делаю что? — усмехнулся он.
— Вы прячете колокольчик? Это низко: вы обещали, что не будете этим злоупотреблять.
Он поднял пустые ладони.
— Так что-то не так со штампом? — с самым невинным видом уточнил он. — Увы, подобные сбои иногда случаются. Я слышал, от этого помогают поцелуи.
— Я должна поцеловать руку?
— Не её, — он ещё выше приподнял уголок губ, отчего ухмылка стала совсем кривой.
Новая волна боли поторопила меня с принятием решения. Я сделала неуверенный шажок в его сторону и немедленно почувствовала облегчение — достаточное, чтобы на глаза не наворачивались слезы, но недостаточное, чтобы предпринять новую попытку сбежать. Казалось, от вензеля на моём запястье протянулись ниточки, за которые Кенрик Мортленд дергал, в зависимости от степени моего послушания ослабляя или вновь натягивая их.
Наконец я остановилась прямо перед ним. Он не шелохнулся. Так и продолжал смотреть на меня сверху вниз. Почувствовав новый укол, я приподнялась на цыпочки и чмокнула его в губы.
— Всё ещё болит? — участливо осведомился он. — Наверное, не засчиталось.
На этот раз я теснее прижала к нему губы и задержала их дольше, с досадой чувствуя, как дыхание сбилось, а по горлу потекло знакомое жжение — как будто кто-то кинул внутрь зажженную спичку, которая упала в районе живота и, вместо того чтобы погаснуть, вспыхнула ещё ярче.
— Уже лучше. Третья попытка, как правило, самая удачная.
Сердце колотилось где-то в горле, и мне всё хотелось уловить хоть единый звук: шорох, восклицание служанки, лай снаружи. Но в этом коридоре, кажется, сам воздух остановился — пылинки застыли, позабыв упасть.
Внезапно одной рукой он рывком притянул меня к себе, а пальцами второй впился в плечо. От неожиданности я сжалась и зажмурилась. Когда пугаюсь, я нередко впадаю в такой вот ступор. Прошла минута, но ничего не происходило. Я открыла один глаз, потом второй и увидела, что он по-прежнему на меня смотрит:
— Вы как одна из кукол Эрселлы: чуть заденешь ногтем, и краска слезает с щёк, а шарниры гнутся и сыпятся, — сказал он едва ли не презрительно и чуть оттолкнул меня от себя.
Едва он это сделал, как набежавший ветерок вернул пламя в светильники, и коридор снова наполнился ощущением жизни. Пылинки, как и положено, закружились, планируя на ковер.
Я попятилась и уперлась в стенку узкого коридора.
— Я не кукла. И мне вовсе не нравится, когда меня в неё превращают. Вам ли не знать, что такое принуждение.
— Никто и ни к чему вас не принуждает, — раздраженно бросил он.
— Тогда я могу идти?
— Это вам решать.
— Вы обещаете больше так не делать? — кивнула я на запястье.
— Нет, — просто ответил он. — Я не даю обещаний — не люблю выслушивать потом упреки.
Я вспомнила ещё об одной своей просьбе.
— Я могу сходить сегодня вечером в деревню?
— Ах да, деревенские танцульки.
— Я пойду туда за платьем.
— Никогда этого не понимал.
— Танцев?
— Зачем девушкам платья.
— Так вы меня отпускаете?
Он сделал нетерпеливый жест.
— Идите.
— А леди Фабиана не будет против?
Его брови сдвинулись, он злорадно усмехнулся.
— Едва ли она сможет возразить, графиня охрипла от криков.
— Надеюсь, вы не были слишком суровы с виконтом?
— Паршивец заслужил порку, но до неё дело не дошло, если вы об этом.
— Он испортил ваш портрет… — осторожно заметила я.
Граф метнул на меня быстрый взгляд.
— Да. Художник был не из выдающихся, и, говорят, я там сам на себя не похож…
