— Нет, — мотнула головой Ира, а сердце испуганно защемило.
— Ох, бедная, — как-то уж очень огорченно вздохнула Тимонкина.
— Сократили тебя, вот что, — рубанула Надежда Николаевна.
— Но… как? — ошарашенно переспросила Ира.
— А вот так. Новый замдиректора приказ подписал. — Надежда Николаевна с завистью добавила: — Да чего ты пугаешься — радоваться надо. Всем сокращенным долги по зарплате приказано полностью выплатить. А мы как сидели без копейки, так и будем сидеть.
— Но… за что?
— Уж не знаю, — отрезала Надежда Николаевна, — у того, кто подписывал, спроси.
Ира опомнилась только на «директорском» этаже. За все время работы в институте она была здесь только два или три раза. Влетев в приемную, она полоснула взглядом по секретарше, начавшей приподниматься из-за стола, и решительным шагом двинулась к двери замдиректора, которая располагалась точно напротив директорской. Их «старик» последнее время частенько прибаливал, и его обязанности как раз выполнял этот новый. Секретарша только успела ахнуть: «Куда?..» — как Ира толкнула дверь и ворвалась внутрь.
Замдиректора сидел за столом и что-то писал. Услышав, как распахивается дверь, он поднял голову и посмотрел на Иру.
— Я — Карская Ирина Борисовна. Сегодня вы подписали приказ о моем сокращении, и я хочу спросить — почему?
Замдиректора окинул ее спокойным взглядом, сделал знак секретарше, возникшей за Ириной спиной, и мягким жестом указал на стул напротив:
— Садитесь, Ирина Борисовна. Слушаю вас.
Ира села и внезапно почувствовала, что ее охватывает робость.
— Я… мне сказали, что вы подписали приказ о моем сокращении.
Замдиректора кивнул:
— Да, согласно приказу министерства штатная численность института сокращается на тридцать процентов. К счастью, часть ставок у нас и так были незаполненные, так что сокращение коснулось только двадцати человек.
— Но… почему я… то есть по каким критериям осуществлялся отбор тех, кто попадал под сокращение?
— По самым демократичным. Мы спустили цифры прямо в отделы и там сами решили, кого сокращать.
Иру бросила в жар. Они… как они могли?!
— Но… как же так… — потерянно пролепетала она, — ведь… они мне… я ничего…
Замдиректора молча выслушал ее лепет, а затем успокаивающе произнес:
— Не стоит так уж сильно расстраиваться, Ирина Борисовна. Вполне возможно, что вам как раз повезло. Как мне представляется, институт все равно будут еще сокращать, а возможно даже, и ликвидировать. В мировой практике для решения тех задач, которые перед ним стоят сегодня, достаточно отдела из пяти-семи человек. А у нас двести сорок два. И огромное здание, которое требуется содержать. А главное, как выяснилось, мы никому не нужны. Так что вы — всего лишь первая ласточка. И я распорядился, чтобы всем сокращаемым погасили все долги по зарплате, что нам, скорее всего, и удастся сделать. А вот как будет с остальными, не знаю. Из министерства денег не поступает, одни обещания.
— Но… что же мне теперь делать?
Замдиректора несколько секунд молчал, а затем вдруг тихо произнес:
— Мне кажется, главное — не сдаваться. А чем конкретно заняться — вы найдете. Я уверен.
Когда она появилась в отделе, все поголовно прятали от нее глаза. Каждый оказался очень занятым. Ира рухнула на свой стул и несколько минут просто сидела, глядя в одну точку. А потом выдвинула ящики и принялась выгребать оттуда свои личные вещи. Сложив все в большой полиэтиленовый пакет, так кстати обнаружившийся в нижнем ящике, она подошла к Тимонкиной и тихо попросила:
— Угости сигареткой.
Ира не курила с самого второго курса, с практики, где они с девчонками исподтишка баловались «Явой». Девчонки потом закурили в открытую, а Ира, наоборот, решила не продолжать.
Спустившись на лестничный пролет, на котором обычно собирались институтские курильщики с двух этажей, Ира внезапно обнаружила, что у нее нет ни спичек, ни зажигалки. Она рассеянно оглянулась.
— На уж, прикури, — раздался сбоку голос Надежды Николаевны.
Ира прикурила и, втянув дым, тихо спросила:
— А почему вы мне ничего не сказали?
— Так тебя ж все время нет — то опаздываешь, то раньше уходишь, — ничтоже сумняшеся заявила Надежда Николаевна, устраиваясь на подоконнике и, в свою очередь, затягиваясь сигаретой. — И вообще, ну сама посуди, кого еще сокращать? Мухина — молодой специалист, никак нельзя. Ирисовой — неделя до декрета. Светлане Анатольевне — два года до пенсии. Опять же не по-людски. Ну кто ее на приличную работу возьмет в таком-то возрасте? Тимонкина — мать-одиночка. Так что, кроме как тебя, и некого, согласись?
— А… вас, Надежда Николаевна? — зло прищурившись, тихо спросила Ирина.
— Нет, ну ты, Карская, совсем обнаглела, — возмутилась Надежда Николаевна. — Я в отделе всю общественную работу тащу. Как что — так Игнатьина. Профсоюзные взносы собрать — Игнатьина, стенгазету выпустить — опять я. На день рожденье на подарок собрать или там на похороны — снова Игнатьина! Да как у тебя только язык повернулся! — Она вскочила с подоконника и, возмущенно качая бедрами, двинулась к двери их отдела. Через несколько мгновений оттуда донесся ее возмущенный голос:
— Ты представляешь себе, она мне говорит…
До дома Ира добралась в каком-то тумане. В голове вертелись тучи вопросов, но ни одного ответа. Открыв дверь своим ключом, она тихо вошла и, не зажигая света, начала стягивать с плеч пальто, не сразу заметив, что в комнате играет музыка и раздается шаловливый женский смех. Замерев, Ира с минуту прислушивалась к игривому Славиному голосу, к руладам томного женского смеха, а потом медленно опустилась на тумбу для обуви, как была в пальто, снятом с одного плеча. В этот момент музыка стихла, и сразу же раздался легкий удар и звон струн, а затем жаркий проигрыш, сразу после которого Славик затянул своим сильным, красивым голосом:
Ты одна меня волнуешь,
Ты — струна моей души,
Взгляд твой — песня менестреля,
Ты мне эту песню запиши…
Это было НЕЧЕСТНО. Это была ЕЕ песня. Славик написал ее именно для нее. Он так и объявил всем, когда они в группе отмечали их помолвку (вернее, на самом деле подачу заявления в загс, ну да не все ли равно)…
Песня закончилась. Несколько мгновений в комнате стояла тишина, а затем женский голос задумчиво произнес:
— А вы очень красиво поете, Вячеслав Эдуардович. Чья это песня, я никогда ее не слышала?
— Моя, Илоночка, — с придыханием ответил Славик. — Я написал ее за одну ночь, сразу после того, как увидел вас в первый раз!
— О-о, Вячеслав Эдуардович, так вы, оказывается, еще и поэт…
Вновь заиграл магнитофон, звякнуло стекло.
