— Вся медицинская документация представлена… Может обсуждаться экспертами… Какой резон обращаться к врачу, ведь… если вопрос был рассмотрен еще вчера?
Сумбурная фраза явно не была заготовлена заранее и то, как Шидловский состругал ее из неоконченных предложений, с очевидностью продемонстрировало его растерянность.
— Адвокат имеет право заявлять любого свидетеля, — обронил Кони.
Николаевский занял свидетельское место. Хартулари бегло расспросил его об образовании, стаже работы, времени знакомства с семьей Прознанских. Николай Ильич поначалу заметно волновался, с опаской посматривал в сторону обвинителей, затем понемногу успокоился и заговорил ровно.
— Скажите, Николай Ильич, — перешел к существенной части допроса Хартулари, — а Николай Прознанский был вообще-то здоровым юношей?
— Да, в целом так можно сказать.
— А в частности? Он имел дефекты, способные повлиять на его половую сферу?
— Да, Николай Дмитриевич страдал фимозом, это врожденный дефект детородного органа, препятствовавший его интимному сближению.
— Объясните, пожалуйста, в чем это выражалось.
— Короткая уздечка полового органа не позволяла обнажиться его головке при эрекции. Из-за натяжения кожи возникала сильная боль, которая приводила к спаду возбуждения и исчезновению эрекции. Иногда все же происходило принудительное обнажение головки детородного органа, но в этом случае она оказывалась пережатой слишком узкой крайней плотью и начинался застой крови, чрезвычайно болезненный и, в принципе, опасный.
— Почему опасный?
— Из-за застоя крови возникала угроза омертвения головки детородного органа. Кроме того, попытки заправить головку под крайнюю плоть могли привести к надрывам кожи, чреватым внесением заражения в ранки. Это очень нежные места, травматичные, — пояснил Николаевский.
Шумилов наблюдал за Шидловским. Тот сидел как истукан, боясь шелохнуться. И что же творилось в его голове в эти минуты?
— Медицина может помочь при фимозе? — спросил Хартулари.
— Есть операции, устраняющие этот дефект. Например, рассечение уздечки, либо обрезание крайней плоти.
— Как у иудеев?
— Именно, как у иудеев, мусульман. Только в данном случае операция эта совершается не по требованиям религиозного закона, а по медицинским показаниям.
— Может быть, в данном случае какая-то из этих операций была все же произведена?
— Нет. Я предлагал, но Николай Дмитриевич боялся операции. Рядом с уздечкой у него проходила большая вена, он боялся, что из-за ошибки хирурга произойдет ее повреждение и он останется калекой. Очень переживал по этому поводу, но никаких доводов не хотел слышать.
— Он сильно переживал из-за фимоза?
— Да, очень сильно. Он ведь был сильным молодым человеком, по большому счету здоровым. Кровь так и играла. Вы можете представить, каково это, терпеть таковое ограничение.
— Ну, монахи же терпят плотские ограничения, — заметил Хартулари.
— Монахи для облегчения зова плоти постятся. И их эрекция не сопровождается болью. И потом, семнадцатилетнему юноше ведь не скажешь: будь монахом, правда? — весьма здраво возразил Николай Ильич.
— Может быть, все же Николай Прознанский мог провести половой акт в какой-то ограниченной или особой форме?
— Нет, при той форме фимоза, которая была у него, — категорически нет.
— А при помощи руки это было возможно?
— Я повторяю: он фактически не мог терпеть эрекцию, какой уж тут половой акт!
Хартулари помолчал, прошелся перед своим столом, потом извлек из бумаг исписанный лист бумаги:
— Николай Ильич, я прочитаю выдержку из дневника Николая Прознанского, объясните присяжным заседателям, о чем пишет автор.
Адвокат прочел тот фрагмент дневника, в котором Николай описывал посещение публичного дома.
— Это как раз тот момент, когда Николай имел возможность осуществить половой акт. Из текста можно заключить, что он пытался контролировать возбуждение и не доводить дело до эрекции, но не справился с этим. Это вызвало самые неприятные для него переживания. Как Вы сами можете заключить, он не испытал никаких положительных эмоций.
— Что ж, спасибо за исчерпывающие ответы. Пожалуй, последнее: родители Николая Прознанского знали о недуге сына?
— Да, разумеется. Конечно же, переживали, думали, как помочь.
— Конечно, — механически повторил Хартулари, — а помощник окружного прокурора, присутствующий в этом зале, был проинформирован вами?
— Да, разумеется, — с готовностью кивнул Николаевский, — я поставил его в известность.
Хартулари неожиданно повернулся к Шидловскому, в два шага подошел к столу обвинения и наклонился над ним. В эту секунду маленький худенький адвокат нависал над тучным помощником прокурора, сидевшем на стуле и немо таращившемся на него. Хартулари посмотрел прямо в глаза Шидловскому и неожиданно зычным голосом спросил:
— Так что же вы, Вадим Данилович, комедию здесь ломаете?!
— Шта-а-а?!! — заревел Шидловский в страшном гневе. — Эти дешевые адвокатские трюки…
Эти мизансцены… Я с самого начала знал, что нам представят дурную постановку! И не ошибся!
Но тут Кони стукнул молоточком. Судья был мрачен и не расположен к сантиментам.
— Представители сторон, подойдите ко мне, — произнес он тихо. — Последний обмен репликами стенографу в протокол не заносить!
Все трое — судья, прокурор и защитник, склонив головы («ну, прямо три грации», — подумал не без иронии Шумилов), зашептались. О чем они разговаривали, догадаться было довольно трудно, лишь изредка из невнятного бормотания вычленялись отдельные слова: «обвинение уничтожено», «отозвать и извиниться», «осталось посыпать голову пеплом», «скажите, что это ложь, и я еще раз раздавлю вас в открытом заседании». Наконец, Кони выпрямился в своем кресле и вторично ударил молоточком.
— Перерыв на час. После перерыва заседание продолжится в прежнем режиме!
Стало быть, по-быстрому договориться не получилось. Судья решил увести представителей сторон в свой кабинет, чтобы там найти приемлемую форму соглашения.
Шидловский отсутствовал ровно час и вернулся в зал судебных заседаний мрачнее тучи. Он прошел на свое место за столом по правую руку от судьи, молча уселся и тупо воззрился в пространство. Потом обернулся к Шумилову, сидевшему сзади.
— Вот что, голубчик, — сказал он шипящим шепотом, — пошел вон! Ты мне здесь не нужен.
Алексей Иванович мог бы многое сказать в ответ, но лучше это было сделать не здесь и не сейчас. Он поднялся и вышел из зала. На душе было неожиданно легко, как будто он долго-долго тащил в гору камень, наконец, бросил его и понял: какое же удовольствие идти без этой бесполезной ноши!
