– Феликс, умоляю, не вините себя. Вы нисколько не виноваты в случившемся.
– Я бросил ее на произвол судьбы, как всегда бросаю их…
Феликс медленно вернулся к теплу камина и присел на скамеечку для ног, стоявшую перед креслом, напротив Ройбена.
– Не мог бы ты снова рассказать мне, как все это было? – спросил он.
– Конечно. Она смотрела прямо на меня, – сказал Ройбен, изо всех сил сдерживаясь, чтобы снова не разразиться сбивчивым потоком слов. – Она была прямо за стеклом. Понятия не имею, сколько времени она там находилась и смотрела на меня. Я никогда прежде не сидел на том диванчике. Мне давно хотелось, знаете ли, сесть на красные бархатные подушки, подобрать под себя ноги, но до этой ночи я так и не сделал этого.
– А она постоянно сидела там, когда была маленькая, – сказал Феликс. – Это было ее место. Я часами работал за столом, а она читала у окна. У нее всегда была там, за занавеской, стопочка книг.
– Где именно? С левой стороны? Она сидела спиной к стене с левой стороны окна?
– Именно так. Левый угол принадлежал ей. Я часто дразнил ее, что она испортит глаза: когда солнце начинало садиться, в том углу делалось совсем темно. А она читала, пока не становилось совсем темно. Она читала там даже в самые холодные зимние дни. Сидела там в халате, поджав под себя ноги в теплых носках. И упорно не желала пользоваться торшером. Говорила, что ей вполне хватает света от этой вот настольной лампы. Так ей нравилось.
– Точно так же там сидел и я, – слабым голосом сказал Ройбен.
Они снова умолкли. Пламя догорело, лишь уголья мерцали в камине.
В конце концов Ройбен поднялся.
– Устал. Такое ощущение, будто пробежал несколько миль. Все мышцы болят. Пожалуй, никогда еще мне так сильно не хотелось спать.
Феликс тоже встал – медленно, неохотно.
– Что же, – сказал он, – завтра я сделаю несколько звонков. Поговорю с ее приятелем из Буэнос-Айреса. Наверно, выяснить, там ли ее похоронили, где она хотела, будет совсем не трудно.
Они с Феликсом вместе направились к лестнице.
– Я хочу еще кое-что спросить, – сказал Ройбен, когда они поднимались по ступенькам. – Почему вы вдруг спустились в библиотеку? Услышали какие-то звуки или что-то почувствовали?
– Не знаю, – ответил Феликс. Проснулся. И ощутил нечто вроде frisson
[4]
, как это называется у французов. Что-то было не так. А потом, конечно, увидел тебя, увидел, как на тебе проступает волчья шерсть. Ты же знаешь, что мы неким неощутимым образом сообщаем друг другу о том, что начинаем трансформироваться…
Они приостановились в темном коридоре перед дверью в комнату Феликса.
– Тебе не будет тяжело остаться одному? – спросил Феликс.
– Нет, нисколько, – ответил Ройбен. – Это был страх не того рода. Я не боялся ее и не ждал от нее ничего дурного. Это было нечто совсем другое.
Феликс не пошевелился, не взялся за ручку двери. Он немного помолчал и сказал:
– Как бы я хотел ее увидеть!
Ройбен кивнул. Конечно, Феликс очень хотел этого. И, конечно, Феликс пытался угадать, почему она явилась Ройбену. Разве мог он не думать об этом?
– Но ведь призраки являются тем, кто способен их видеть, верно? – спросил Ройбен. – Вы же сами так сказали. Кажется, отец сказал то же самое, когда мать как-то раз принялась высмеивать саму мысль о явлении призраков.
– Да, это так, – согласился Феликс.
– Мне кажется, стоит согласиться, что она хочет, чтобы этот дом вернулся к вам.
– Вы так считаете? – упавшим голосом спросил Феликс. Он казался сломленным, его постоянную ненаигранную бодрость как рукой сняло. – Ройбен, с какой стати ей хотеть, чтобы мне что-то здесь принадлежало, после того как я бросил ее?
Ройбен ничего не сказал. Он вновь явственно представил ее себе, ее лицо, страдальческое выражение на нем, то, как она тянулась к нему сквозь стекло. Пожал плечами. И пробормотал:
– Ей больно.
Он вновь взглянул на Феликса и вдруг смутно ощутил, что выражением лица тот пугающе походил на Марчент.
5
Рано утром его разбудил звонок телефона; увидев на экране имя Селесты, он не стал отвечать. В полусне он прослушал оставленное ею сообщение: «… и, думаю, для кого-то это, может быть, и окажется хорошей новостью, – говорила она необычно ровным голосом, – но только не для меня. Я говорила об этом с Грейс и, конечно, учитываю и ее чувства. Как бы там ни было, мне нужно повидаться с тобой, потому что без тебя я не могу принять окончательное решение».
Что же все-таки она могла иметь в виду? Впрочем, его это мало интересовало, и терпения для разгадывания загадки было еще меньше. Тут ему пришла в голову совершенно неожиданная мысль: он никак не мог вспомнить, почему решил, что любил Селесту? Как он вообще мог завести и поддерживать с нею отношения? Почему он проводил так много времени в обществе человека, которому он, лично он, настолько не нравился? И она за это время сделала его настолько несчастным, что теперь один только звук ее голоса вызывал у него раздражение и даже легкую боль, несмотря даже на то, что голову его вроде бы занимали совсем другие вещи.
Возможно, Селеста захотела заручиться его согласием на свой брак с его лучшим другом Мортом. Конечно, в том-то и дело. Конечно! Его отношения с Селестой прервались всего два месяца тому назад, и ей сейчас неловко за свою спешку. И, конечно, она посоветовалась с Грейс, потому что любит Грейс. Морт и Селеста регулярно бывали в доме на Русском холме. Каждую неделю трижды обедали там. Морту очень нравился Фил. Фил любил говорить с Мортом о поэзии, и Ройбен задумался о том, что теперь эти беседы вряд ли придутся по вкусу Селесте, которая всегда смотрела на Фила свысока и считала его довольно-таки жалким человечком.
Во время умывания он пришел к выводу, что из всех, кого он знает, ему, по большому счету, хочется видеть только двоих: отца и брата Джима.
Нельзя ли найти какой-нибудь способ навести Фила на тему призраков, никоим образом не касаясь происходящего?
Да, Фил видел привидения, Фил, несомненно, должен быть знаком с многочисленными сведениями по этому вопросу, накопившимися в фольклоре, но между Ройбеном и теми, кому не суждено было знать правду о Нидек-Пойнте, возвышалась стена, за которую последние ни в коем случае не должны были заглядывать.
Что касается Джима… Ройбен опасался, что наперед знает все, что Джим мог бы сказать насчет призраков и духов. Нет, Джим не верил в дьявола, и, возможно, Джим не верил и в бога. Тем не менее он был священником и часто говорил то, что, по его мнению, полагалось говорить священнику. Ройбен отдавал себе отчет, что после появления в его жизни Почтенных джентльменов он ни разу по-настоящему не исповедовался Джиму, и ему было стыдно. А если бы время вернулось назад, Ройбен ни за что не посвятил бы Джима в тайну Волчьего дара. И это было бы просто нечестно.
