Он не записал слово «морфенкинд». Его не следовало доверять ни бумаге, ни даже самому закодированному компьютерному дневнику. Он написал: «Прежние вопросы остаются открытыми». И добавил: «Возможно ли среди нас презрение друг к другу?»
Естественно, он написал и о Марчент. Описал в подробностях ее появления, тщательно восстановив в памяти все их мельчайшие детали. Но, увы, оба появления вспоминались ему будто сны. Очень много деталей успело раствориться, стереться. И, опять же, ему приходилось очень осторожно подбирать слова. Его запись можно было бы назвать поэмой о воспоминании. Но у него стало легче на душе оттого, что положение Марчент в корне переменилось, что сегодня он не видел в ней и следа прежних боли и страдания. Зато увидел нечто другое, хотя и не знал, что именно. И общее впечатление все еще не позволяло ему окончательно утешиться. Но возможно ли, чтобы ему и этому призраку действительно удалось поговорить? Этого он желал всей душой, но в то же время и страшился.
Он уже начал было засыпать, как вдруг вздернулся от мысли о Лауре, Лауре, которая находилась одна, в лесу на юге, Лауре, заканчивающей немыслимую трансформацию в полноценного таинственного морфенкинда, о Лауре, его драгоценной Лауре, и вдруг поймал себя на том, что молится за нее и пытается понять, есть ли во Вселенной такой Бог, который прислушается к молитве морфенкинда за морфенкинда. Пожалуй, если Бог есть, то он, наверно, прислушивается к каждому, а если его нет… то на что же тогда еще надеяться? Сбереги ее – молил он, – сбереги ее от людей и зверей, сбереги ее от других морфенкиндов. Думая о ней, он не мог не вспоминать о неестественно властолюбивой Фионе. Нет. Это его Лаура, и они вместе пойдут по неведомому пути познания и опыта.
20
Никогда еще за всю жизнь у Ройбена не было столь скоротечной недели. Присутствие его отца в имении принесло куда больше радости, чем он ожидал, особенно если учесть, что все его обитатели радостно приняли Фила и единогласно считали, что Филу следует остаться здесь. А у Ройбена полностью вылетели из головы всякие посторонние мысли.
Дом же тем временем приходил в себя после приема и двигался навстречу рождественскому сочельнику.
К вечеру вторника от павильона почти ничего не осталось – деревянный барьер, заслонявший от ветра, тенты и взятую напрокат мебель убрали. Вертеп с мраморными статуями и всю подсветку сразу же перевезли в Нидек и выставили для всеобщего обозрения в старом театре напротив «Таверны».
Световые гирлянды на фронтонах, окнах и в дубраве оставили. Феликс сказал, что их нужно сохранить до Двенадцатой ночи – праздника Богоявления, шестого января, потому что так требует традиция, да и люди, несомненно, будут еще гулять по лесу.
– Но только не в рождественский сочельник, – уточнил он. – В эту ночь мы будем праздновать Йоль, и в лесу должно быть темно.
В среду привезли книги Фила, а с ними и внушающий благоговение старинный дорожный сундук, с которым Эдвард О’Коннел, дедушка Фила, некогда приехал из Ирландии. Фил тут же углубился в воспоминания о старике, и Ройбен узнал много нового о давнем общении его отца – тогда еще мальчика – и прадеда. Фил утратил дедушку и бабушку к двенадцати годам, но очень живо и ясно помнил их. И никогда прежде не рассказывал Ройбену о них так много и подробно. А Ройбену хотелось еще и еще расспрашивать о них. Ему хотелось расспросить и о способности видеть призраки, но он пока что не смел коснуться этой темы. Не сейчас, не так рано, не перед самым порогом рождественского сочельника, когда между ним и отцом должен будет опуститься непроницаемый занавес.
Все эти размышления вернули Ройбена к воспоминаниям о морфенкиндерах, присутствовавших на приеме, – эти воспоминания до сих пор продолжали немного тревожить его, – и к предвкушению воссоединения с Лаурой на празднике Йоля.
В четверг Маргон за завтраком между делом предупредил, что если на празднике появятся «странные незваные гости», не следует обращать на них особого внимания. Стюарт сразу же засыпал его вопросами, на что Маргон ответил:
– Ты знаешь, что наш род очень древний. Морфенкиндеры есть в самых разных концах мира. Почему бы им не оказаться здесь? Думаю, ты давно уже обратил внимание на то, что мы живем стаями, как волки, и у каждой стаи есть своя территория. Но мы все же не волки и не деремся с теми, кто время от времени заходит на нашу территорию. Мы терпим их присутствие до тех пор, пока они не уходят. Так заведено исстари.
– Но я же своими глазами видел, что вы их терпеть не можете, – возразил Стюарт. – А эта Хелена – она же страх наводит одним своим видом. Они что, любовники с этим типом… Хоконом? И, знаете, я просто не могу связать эту неприязнь с нашим врожденным умением различать добро и зло, о котором вы так часто говорите. Что будет, если вдруг возненавидишь совершенно невинного и честного своего собрата морфенкинда?
– Дело в том, что в нас нет ненависти! – сказал Сергей. – Наш непреложный закон – никогда не ненавидеть и никогда не ссориться. Однако осложнения иногда случаются, что да, то да. На мой взгляд, сейчас мы имеем дело с одним из таких осложнений. Впрочем, они быстро заканчиваются, как это бывает у волков, а мы живем дальше, время от времени отыскивая себе какое-нибудь мирное и тихое место в другом конце мира и объявляя его своим.
– Не исключено, что именно это их и волнует сейчас в первую очередь, – негромко произнес Тибо. Потом он сделал паузу, взглянул на Маргона и, не дождавшись возражения, продолжил: – Мы некогда заявили свои претензии на эту часть света и понемногу наращиваем свои силы, что может… ну, скажем, вызывать зависть у некоторых.
– Это совершенно не важно, – ответил, повысив голос, Маргон. – Наступает Йоль, и мы, как всегда, примем на нем всех – даже Хелену и Фиону.
Конец дискуссии положил Феликс, сообщивший, что гостевой дом вполне готов для того, чтобы принять Фила, и ему хотелось бы проводить туда и отца, и сына, чтобы они посмотрели дом. Он сознался, что втайне негодовал на рабочих, которые не успели закончить работы до приема, но все же снял их с гостевого дома и переключил на более неотложные работы.
– Но сейчас для твоего отца все готово, – сказал он Ройбену, – и я сгораю от нетерпения показать ему будущее жилье.
Они сразу отправились к Филу, который только-только сам закончил завтрак, и втроем отправились на короткую прогулку под моросящим дождем.
Рабочих там уже не было; весь строительный мусор они убрали, и «маленький шедевр» – так Феликс называл это здание – был полностью готов для осмотра.
Это был просторный коттедж с островерхой крышей, покрытой серебристо-серым гонтом, и каменной трубой. По обе стороны от двустворчатых дверей были разбиты клумбы, которым весной предстояло вспыхнуть цветочным многоцветьем, а на стенах были укреплены решетчатые шпалеры, ожидавшие тепла, чтобы стать опорой для виноградных лоз.
– Мне сказали, что это всегда было одним из самых красивых мест во всем имении, – пояснил Феликс. За коттеджем восстановили небольшое патио из старых, теперь заново отшлифованных каменных плит, где Фил сможет бывать весной и летом. Здесь тоже предусматривался красивый цветник. Это место подходит для гераней, сказал Феликс. Герани любят морской воздух. Это будет замечательное зрелище, пообещал он. За шпалерами росли огромные старые рододендроны; Феликс пообещал, что когда они расцветут, здесь будет пышное облако из пурпурных лепестков. Ему рассказывали, – сообщил Феликс, – что в прежние времена дом был целиком увит жимолостью, и бугенвиллеей, и плющом, и он решил, что так должно быть и впредь.
