«Повернись», – произносит он, когда я останавливаюсь в нескольких шагах от дивана. Я почти не различаю его слова. «Подними рубашку». Я поворачиваюсь и встаю очень прямо, прижав полы рубашки локтями к бокам. «Разочарован?» – спрашиваю я безжизненным, чересчур высоким голосом. «Шутишь? Ты выглядишь роскошно, – раздается его едва слышный голос позади меня, – роскошно, дорогая». Я закрываю глаза, прислушиваясь к реву в ушах и к своему телу, каждый миллиметр которого жаждет прикосновения. Пытаясь избавиться от этого шума, я мотаю головой, и локон волос прилипает к моей губе; пожалуйста, повторяю я про себя, пожалуйста.
«Встань на четвереньки, – говорит он. – С поднятой рубашкой. Я хочу видеть твой зад». Я стою в этой позе, уставившись в плотный ковер темно-серого цвета на расстоянии нескольких сантиметров от моего лица.
«Ползи, – произносит он очень низким голосом, – ползи к двери. Ползай». Я переставляю правую руку, правое колено, левую руку. И думаю: кажется, я слышала, что слоны делают это каким-то другим способом? Левое колено. Я замерла – тишину нарушили чьи-то приглушенные голоса в коридоре. Звук хлопнувшей двери. Этажом ниже начинает играть виолончелист, и я с интересом прислушиваюсь к неожиданному всплеску звука. Мне всегда казалось, что музыканты начинают с разминки, как бегуны. Он же заиграл с неожиданной силой, стоило ему приступить к трехчасовой тренировке. Он лысый и неприветливый – я как-то встретила его в лифте. «Не могу», – говорю я.
Мне показалось, что от звука этих слов мое тело съежилось, как скомканный лист бумаги. Несколько секунд я разглядывала ковер, который с высоты человеческого роста выглядел идеально гладким, а на ощупь оказался не так мягок, как можно было бы подумать, – и села. Мне внезапно захотелось уткнуть подбородок в колени и обнять их руками, но высокие каблуки не позволяют так сесть.
«Что такое?» – произносит он ровным тоном. «Я глупо себя чувствую. Чувствую себя идиоткой». Лампа в противоположном конце комнаты недостаточно яркая, и я не могу разглядеть выражения его лица. Он откидывается на спинку дивана, опираясь затылком на сложенные руки. Я, покачиваясь, встаю на ноги, произношу едва слышно, но стараюсь, чтобы это прозвучало веско: «Ковер колется», и сажусь в ближайшее ко мне кресло. Я складываю руки на завязанной впереди узлом рубашке. Один из рукавов сполз с плеча, и я прячу пальцы в манжет, сжимаю ладонь в кулак внутри рукава.
«Мы все это уже проходили, – сказал он, не глядя на меня. – Я ненавижу собирать вещи. Еще больше я ненавижу только разбирать вещи. В тот раз мне потребовалась неделя, чтобы распаковать твой чемодан». Виолончель внизу извергает звуки, как будто ее терзает какой-то безумец.
«Я не могу понять, почему ты никак не привыкнешь – я ведь буду бить. Почему мне раз за разом приходится снова это делать? Прежде чем сказать“ нет, я не хочу” – представь, нарисуй себе картинку, как я снимаю с себя ремень. Просто вспоминай время от времени это чувство, когда ремень опускается тебе на спину. Нет, почему мы должны каждый гребаный раз это обсуждать, ведь каждый раз ты все равно делаешь то, что я говорю».
«Нет, – мне не удается произнести это с первого раза, – нет… пожалуйста…» Теперь он наклоняется ко мне, отбрасывая волосы со лба. «Я чувствую себя какой-то собакой, – говорю я, – когда ползу… Мне страшно… я боюсь, что ты будешь смеяться надо мной».
«Ты права – ты идиотка. Что за бред ты несешь. Если когда-нибудь я захочу посмеяться над тобой, я сообщу». Я качаю головой, не произнося ни звука. Он расхаживает по комнате, не отрывая от меня угрюмого взгляда. Я сижу, неестественно выпрямившись, на кончике кресла – колени сжаты, руки сложены на животе. Он кладет ладони мне на плечи и тянет меня назад, пока я лопатками не касаюсь спинки кресла. Одну руку он запускает мне в волосы массирующим движением, потом сжимает кулак и оттягивает назад – мое лицо лежит горизонтально, макушка касается его члена. Нижней частью ладони он раз за разом проводит по моему подбородку, скулам. Я приоткрываю рот. У меня начинают вырываться равномерные стоны, и тогда он выходит из комнаты, возвращается с хлыстом в руке и кладет его на журнальный столик.
«Посмотри, – говорит он. – Посмотри на меня. Я за три минуты могу довести тебя до такого состояния, что ты неделю проведешь в постели». Но я едва улавливаю звук его слов. Узкая шероховатая трубка, которую я ощущаю у себя в горле вместо трахеи, способна пропускать только прерывистые судорожные вдохи. Мне кажется, что у меня распухли губы.
«Ползи», – произносит он. Я снова опускаюсь на четвереньки. Я изо всех сил прижимаюсь щекой к правому плечу, но дрожь в подбородке не утихает, а наоборот, как будто передается от одной кости к другой, пока не охватывает руки и ноги до самых кончиков пальцев. Я слышу скрип кожаной рукоятки о поверхность стола. Бедра пронизывает обжигающая боль. Незаметно для меня самой, как по волшебству, на глаза набегают слезы. Как будто очнувшись от глубокого оцепенения, я ползу от кресла к двери спальни и легко, гибко – к лампе в противоположном конце комнаты. Кошка с громким урчанием ходит восьмерками между моих рук. Оба чулка порвались на коленках, и я чувствую, как вверх по бедрам рывками тянутся стрелки. Когда я снова оказываюсь рядом с диваном, он бросается на меня, прижимает к полу, переворачивает на спину.
Впервые за все то время, что мы были вместе, и впервые в жизни я кончаю одновременно с ним. После он облизывает мое лицо. Каждый раз теплое прикосновение его языка оставляет неожиданно холодный след, когда пот и слюна начинают испаряться в кондиционированном воздухе комнаты.
Он останавливается, и я открываю глаза. «Но ты все равно бьешь меня, – шепчу я, – даже если я делаю то, что…» – «Да», – говорит он. «Потому что тебе нравится меня бить». – «Да. Мне нравится смотреть, как ты вздрагиваешь, держать тебя, слушать, как ты меня умоляешь. Мне нравятся звуки, которые ты издаешь, когда не можешь сдерживаться, не можешь дать отпор. Я люблю синяки и шрамы на твоей заднице, потому что знаю, откуда они взялись». По моему телу проходит дрожь. Он привстает и стягивает с дивана старый плед, который обычно лежит свернутый, под диванной подушкой, расправляет его резким движением, накрывает меня, поправляя под подбородком обтрепанный шелковый край. «И еще потому, что тебе этого хочется». – «Хочется, – отвечаю я шепотом. – Не тогда… не тогда, когда…» – «Я знаю», – произносит он у самого моего уха, запустив руки мне в волосы.
Никто не видел моего тела, кроме мальчика по имени Джимми, кроме женщины, имени которой мне не сказали, и кроме него. Иногда, принимая ванную или увидев себя в зеркале, я начинала разглядывать синяки – рассеянно и с легким любопытством, как обычно просматривают фотографии чужих родственников. Мое тело не имело ко мне никакого отношения. Оно было всего лишь приманкой, бутафорией – он мог использовать его, как ему было угодно, чтобы возбудить нас обоих.
Раздевая меня в ванной, он произносит: «Я пригласил на сегодня массажиста». Он бросает мою блузку на белый кафельный пол. Я перешагиваю через пояс юбки и присаживаюсь на край ванны, чтобы он мог снять с меня туфли. Потом встаю опять, и он снимает с меня трусы. Ему нравятся мои трусы – белый хлопок, куплены в «Вулвортс». Юбка ему тоже нравится; сегодня утром, неторопливо застегивая ее на мне, он сказал: «Это моя любимая, воздает по заслугам твоему заду». Я смотрю, как он наклоняется, включает воду; поколебавшись секунду, выбирает из пестрого ряда теснящихся на бортике бутылок одну, затем снова наклоняется, опускает в воду палец, подкручивает немного левый кран и аккуратными движениями сыпет зеленый порошок под пенящиеся струи воды.
