— Лишатся дара речи, все равно какой, — предположил Паррот.
— Старик Манчини уставился на меня, будто я запел каватину Розины колоратурным сопрано! — воскликнул Маликульмульк.
— Вы все-таки не выдержали? — спросил Гриндель.
— Он выругался при мне по-итальянски самым скверным образом. А я этого не люблю, — твердо сказал Маликульмульк.
Паррот покачал головой.
— Расходимся, друзья мои. Ты, Давид Иероним, смени наконец герра Струве, я все приготовлю к завтрашнему опыту, а вы, Крылов, — в «Лондон» к итальянцам. Мне кажется, именно в это время их можно застать. Вечером они, скорее всего, поют в чьей-нибудь гостиной, а сейчас — причесываются и пудрят носы. Возражений нет? — спросил Паррот.
И они расстались.
* * *
Способности к языкам у Маликульмулька были незаурядные. Обнаружилось это еще в Твери, когда он самоучкой настолько продвинулся во французском, что покровитель, председатель Тверской уголовной палаты Львов, распорядился учить его вместе со своими детьми и французскому, и заодно рисованию. Любопытство к итальянскому проснулось позже — ведь все лучшие оперы поются по-итальянски. Учить язык по оперным либретто — забавно, однако ж не хуже любого иного способа. Для человека, влюбленного в театр, это наилучший выход из положения. Насколько Маликульмульк знал, в восемнадцатом веке Италия не дала человечеству ни гениальных стихов, ни романов, разве что расцвел театр, что привело к целой войне между поклонниками правдивого жизнеописателя Гольдони и фантазера Гоцци. Чтение пьес оказалось полезнее чтения учебников — в голове остались те обороты, которые используются в беседах.
Мысль заговорить наконец по-итальянски не давала покоя всю дорогу — недолгую, правда, но все же… Более того — она вытеснила мысль о пропущенном обеде. Маликульмульк сочинял фразы, даже собрался было блеснуть цитатами, которые совсем недавно помнились отменно, однако попытался восстановить их в голове — и сильно засомневался, не перевирает ли.
Скорее всего, он бы турнул эту мысль прочь и вошел в комнаты певцов с немецкой речью на устах, но у самой гостиницы, напротив дома Фитингофа, ему встретился Карло Риенци. И Маликульмульк, у которого голова была полна возрожденных к новой жизни итальянских оборотов, приветствовал певца на языке Гоцци и Гольдони.
— О! — воскликнул Риенци.
— Синьор, нам надо поговорить о важном деле, — сказал Маликульмульк. — Где друг ваш синьор Сильвани?
— Синьор Сильвани занят, — несколько смутившись, отвечал певец. — У него важная встреча, он придет позднее… Чем могу служить синьору?
— По приказанию его сиятельства князя я ищу пропавшую скрипку. Есть подозрения. Соблаговолите ответить на несколько вопросов… — и тут Маликульмулька осенило. — И скажите еще, не задавали ль вам этих вопросов полицейские сыщики.
— Прямо тут, на улице?..
— Нет. В ваших комнатах, если угодно.
— Как мне надоела эта проклятая скрипка! — воскликнул Риенци, отворяя гостиничную дверь. — Старый чудак Манчини в гроб меня загонит своими воспоминаниями о сатанинском маркизе. Дура Аннунциата… простите, но она точно дура… эта дура загонит меня в гроб своими криками о том, что Никколо не лечат так, как полагается! Она верит, будто его возможно спасти! Эта ведьма Дораличе ненавидит всех и ругается, как грузчик в неаполитанском порту. Если бы не скрипка — мы давно бы уехали отсюда, я не могу больше выносить вашего лапландского холода! — продолжал он восклицать, поднимаясь по лестнице, благо никто в «Лондоне» итальянского не знал.
— Вы не знаете настоящего холода, — сказал Маликульмульк, считавший рижскую зиму довольно теплой и мягкой. — Вам запретил уезжать частный пристав?
— Да, мы были в Управе благочиния. Нас всех подозревают, всех! Покойного Баретти можно назвать счастливчиком — он уже избавился от дурацких подозрений!
— Вот оно что, — пробормотал Маликульмульк. Со стороны полиции такие подозрения были более чем разумны: искать вора среди дворни князя или приглашенных гарнизонных офицеров — ссориться с генерал-губернатором не на шутку, а искать вора среди рижской аристократии и ратманов, не поладивших с князем, — навлечь на себя гнев магистрата, и что остается? Бродячие артисты!
— Значит, синьору Пинелли и синьору Бенцони также подозревают? — спросил он, когда итальянец отворил дверь своей комнаты.
— Бенцони орала и вопила в Управе так, что за рекой было слышно. Подозревают, конечно, — мало ли случаев, что женщины оказывались воровками? Садитесь, синьор.
— Но они обе собрались завтра уезжать.
— Дораличе уверена, что ее никто задерживать не посмеет. А дурочка Аннунциата всегда ее слушалась. Я не удивлюсь, если их перехватят в Митаве и привезут в Ригу в кандалах.
Вот только недоставало, если певицы действительно замешаны в эту историю, подумал Маликульмульк. Поведение Дораличе в этом случае довольно разумно — а поведение Аннунциаты представляется странным: ей бы послушаться решительной подруги, а она пишет кренделя вокруг Паррота. И не следует забывать, что Брискорн был замечен у дверей «Лондона» с дамой, сильно смахивающей на Аннунциату…
— Все это очень печально, — сказал Маликульмульк и, не раздеваясь, присел к круглому столику. Шубу, правда, он расстегнул и шапку снял.
Риенци же разделся и поежился — печка, протопленная с утра, уже остыла. Он сел напротив, опустившись на стул с вышколенной грацией сорокалетнего артиста, привыкшего изображать аристократов.
Нужно было с чего-то начинать.
— Синьор Риенци, мне нужно понять, что произошло после концерта. Ближе к концу приема вы подошли к синьору Манчини и предложили ему вместе ехать в гостиницу. Перед этим вы все время видели этого синьора, или он куда-то уходил с мальчиком, а потом вернулся?
Маликульмульк надеялся, двигаясь по реке времени против течения, найти тот миг, когда Манчини мог подать знак Брискорну.
— Я не знаю, почтенный синьор, — отвечал итальянец. — Я ничего не знаю. Да, я предложил старому черту вместе ехать в гостиницу. Это не маркиз ди Негри, не скрипка — это старый черт Манчини выпил жизнь у мальчика! Когда я вошел в комнату, там был Сильвани, очень веселый, — он с кем-то из дам завел интригу! Мне уже тошно от его интриг! Манчини слушал его хвастовство, а Никколо спал, сидя на стуле. Он очень устает, бедное дитя…
— Как — спал? — поняв, что не осилит такой важной беседы по-итальянски, Маликульмульк перешел на немецкий. — Когда вы пришли в комнату? После того, как предложили синьору Манчини ехать в гостиницу вместе?
— Нет, разумеется. Я сказал ему об этом и остался с гостями их сиятельств. Я знал — когда экипаж прибудет, меня позовут. И меня позвал мальчик, которого к нам приставили для услуг. Тогда я пошел в комнату. Сильвани уже был там, его нашли и позвали первым.
— И Манчини?
— И Манчини. Я сказал ему, что нужно разбудить Никколо. Он ответил, что не станет — ему жаль дитя. И тогда Сильвани взял свою шубу. Под шубой был прислоненный к стенке футляр для скрипки. Старик Манчини закричал, что футляр стоял иначе, открыл его — и оказалось, что скрипки там нет. А потом уже пришли вы, синьор, и все видели сами.
