Немного погодя опять запели Бенцони и Пинелли, Риенци и Сильвани. Маликульмульк почти их не слушал — он ждал, когда Никколо возьмет в руки скрипку.
Наконец старый Манчини привел его и, отозвав в сторонку Маликульмулька, сказал: мальчик непременно хочет сыграть очень сложную сонату Плейеля, а вслед за ней — «Дьявольскую трель» Джузеппе Тартини.
— Ого… — прошептал Маликульмульк. Тут уже не было речи о виртуозности, виртуозность — необходимое условие, но в музыке Тартини было нечто демоническое — и управится ли с этой черной страстью ребенок?
Вспомнилось — еще в столице кто-то из музыкантов, с которыми Маликульмульку довелось играть квартеты Боккерини, рассказывал: Тартини продал душу дьяволу в обмен на вдохновение, и далее дьявол, являясь ему во снах, исполнял дивные, тревожные, изысканные мелодии, композитору оставалось лишь проснуться и, не перекрестя лба, их записать.
Никколо вышел, словно в полудреме, но первый же удар смычка оживил его, и началось то священное безумие, о котором Маликульмульк мечтал — да только оно все никак к нему не снисходило. Мальчик играл свою музыку — или же музыка, словно огненная жидкость, бьющая из глубин земных, нашла свой сосуд.
Последние звуки «Дьявольской трели» словно бы улетели вместе с душой Никколо — он едва не выронил скрипку и смычок. Старый Манчини подхватил его и почти унес. Брискорн и еще несколько офицеров предложили свою помощь, но старик отказался.
— Не к добру такая игра, — сказала по-итальянски стоявшая рядом с Маликульмульком Дораличе Бенцони. — Старый черт не понимает, что однажды это плохо кончится.
— Будем молиться Мадонне, — ответила, крестясь, Аннунциата Пинелли. — Ступай, голубка моя.
В завершение концерта Дораличе и Риенци спели дуэт Лизетты и Паолино все из того же «Тайного брака» Чимарозы, а разрумянившаяся Аннунциата очень бойко исполнила арию Блондхен про нежность и ласку из Моцартова «Похищения из сераля». Все это было хорошо, красиво, но после скрипки Никколо Манчини — увы, не завладело общим вниманием. Тем концерт итальянских виртуозов и завершился, к большому облегчению Маликульмулька. Артисты остались в гостиной, но теперь они в присмотре не нуждались.
Маликульмульк радостно махнул рукой на их светскую жизнь и, убедившись, что пюпитры с нотами убраны, пошел беседовать с фрау де Витте, слушать предания о великолепных, щедрых, таинственных и горделивых курляндских дворянах.
Прием близился к концу — большая часть гостей должна была покинуть замок, а немногие избранные — остаться на ужин. И в гостиных уже стало попросторнее.
— Слава те Господи! — вслух сказал проголодавшийся Маликульмульк. Оказалось — рано.
К нему скорым шагом подошел лакей Степан, любимчик княгини, и прошептал:
— Иван Андреич, там у итальянцев неладно. Шум, гам. Как бы их сиятельства не осерчали.
— Иду, — тут же сказал Маликульмульк. Степан пошел сзади, и правильно сделал. В той из мужских комнат, которая была отдана квартету, буянил виолончелист. Где и когда он успел напиться — никто не понял. Вроде бы крепких напитков гостям не разносили — но, насколько Маликульмульк знал актерскую братию, музыкант мог притащить флягу с собой, и хорошо еще, что нализался после выступления — мог хлебнуть и перед началом, для сугубой бодрости.
Маликульмульк оглядел комнату и обнаружил еще одно несчастье — скрипач Баретти заснул, сидя на стуле, уложив голову — на сложенные руки, а руки — на хрупкий туалетный столик. Нужно было срочно избавляться от виртуозов.
— Ты, Степа, пошли кого-нибудь за экипажем и скорее возвращайся, — попросил, потому что приказывать так и не выучился, Маликульмульк. Наемные экипажи стояли в переулке у «Петербурга» — орманов попросили быть к десяти часам вечера.
Степан кивнул и исчез.
— Успокойтесь ради Бога, — сказал по-французски Маликульмульк виолончелисту, которого уже унимали его товарищи, тоже не совсем трезвые. — Вы во дворце его сиятельства князя Голицына, а не в трактире.
— Я — артист! Я играл французскому королю! — отвечал на это Баретти. — Я играл испанскому королю! Меня Моцарт благословил! Я играл его квартеты — он бил в ладоши!..
Итальянцы принялись ругать его на свой лад — половины слов Маликульмульк не понял, но догадался, что итальянские соленые слова не хуже русских. Ему стало неприятно — не замечая грязи в ее материальном проявлении, он испытывал едва ли не боль от грязи словесной. К счастью, появился догадливый Степан, он привел с собой другого крепкого лакея, Андрюшку, и вдвоем они стали заворачивать Баретти в шубу.
Маликульмульк молча смотрел на притихших итальянцев.
— Вы ведь ничего не скажете их сиятельствам? — робко спросил по-немецки…
— Не скажу.
Не дожидаясь, пока виртуозов выпроводят, Маликульмульк поспешил к гостям — убедиться, что хоть певцы и певицы не буянят. Он их не нашел — очевидно, они, люди благовоспитанные, не желали выглядеть назойливыми и вернулись в свои комнаты. Тогда Маликульмульк еще раз прошел по гостиным, его остановили знакомые офицеры, потом подошла возмущенная Тараторка — княгиня приказала ей отправляться в ее комнату и ложиться спать. Тараторка требовала, чтобы «милый, добрый Иван Андреич» немедленно пошел к Варваре Васильевне и уговорил ее не прогонять в постель взрослую девицу. Маликульмульк отвечал, что княгине не до нее, и был прав — Варвара Васильевна беседовала с бургомистром Барклаем де Толли и его супругой. Нужно же было хоть с кем-то в магистрате поддерживать хорошие отношения. Она как-то встречалась с двоюродным братом бургомистра Михелем Андреасом Барклаем де Толли (в Санкт-Петербурге этого кузена звали Михаилом Богдановичем, и сейчас, как выяснилось, он был уже генерал-майором). Сейчас воспоминания очень пригодились.
— Ну, Иван Андреич! — ныла Тараторка. — Подождем немножко и подойдем к Варваре Васильевне! Вас она послушает, вас она любит!
Это было бесстыжей лестью. Княгиня просто зачислила Маликульмулька в штат своей прислуги — и, как полагалось доброй барыне, заботилась о нем, приправляя заботу то ворчанием, то сердитым словцом. Но объяснять это Тараторке он не желал.
— Иван Андреич, — тихо сказал Степан, заглядывая в дверь гостиной. — Подите скорее к итальянцам, опять беда стряслась. Я-то не пойму, о чем они трещат, а парнишка плачет, старик охает, бабы визжат.
— Пойдем, Иван Андреич! — обрадовалась Тараторка. Появилось обстоятельство, позволяющее ей подольше остаться в обществе, а не брести в свою по-спартански убранную комнатку, к птичкам, давно спящим в своих клетках.
Маликульмульк вздохнул — казалось бы, все было так благополучно! Так нет — обязательно под занавес — какая-то пакость.
Пакость оказалась увесистая. Из комнаты, отведенной певцам, Никколо Манчини и его отцу, пропала драгоценная скрипка.
Глава 2. Повеяло чертовщиной
В каждом мире — свои сокровища. Для музыканта главное сокровище — инструмент. Нельзя сыграть Тартини на дешевой скрипке немецкой работы.
