«Ну, еще бросок, ребята! Главное, не останавливаться, – думал Шапошников. – Если удастся зацепиться за вал, то большое бы дело сегодня сделали».
– Первый, товарищ подполковник, – связист сержант Корчагин подал Смирнову трубку аппарата.
– Наблюдаю атаку! Узнай, кто это идет впереди, и немедленно представь к награде.
– Кто поднял людей, Александр Васильевич? – спросил Смирнов Шапошникова.
– Это Кадушин, товарищ подполковник, – ответил за Шапошникова стоявший здесь же лейтенант Тюкаев.
– Кто он по званию?
– Был старший лейтенант в батальоне связи, но решением трибунала, не знаю за что, разжалован в рядовые, – ответил Тюкаев. С Кадушиным он был давно и хорошо знаком, однажды он спас ему жизнь.
Смирнов подумал немного, но доложил Гришину так, как рассказал ему Тюкаев.
Батальон, который так дружно поднялся после призыва или личного примера Кадушина, сумел-таки забраться и на вал. Но гитлеровцев там все же оказалось намного больше, чем предполагалось. Они стреляли из автоматов почти в упор и не допускали до штыковой.
Через полчаса остатки батальона отошли на исходный.
Связисты Корчагин и Коробков, ходившие на линию исправлять связь, у НП полка увидели командира 624-го полка майора Фроленкова, без шапки и с забинтованной головой.
– Как он вчера плакал, что друга у него убили, – с сочувствием сказал сержант Корчагин.
– Ты про Гогичайшвили?
– Ну да. Ходит по траншее туда-сюда, слезы по щекам горохом, и только зубами скрипит от злости.
На бруствере окопа Корчагин среди нескольких убитых увидел отдельно лежащую голову. Голова смеялась – так исказила смерть последний миг жизни. Каким образом ужас смерти перешел в смех – было непонятно. Но голова показалась Корчагину знакомой.
– Алексей, посмотри-ка, да это же, кажется, Кадушина голова! – вскрикнул Корчагин. – Он же утром еще «Синий платочек» ходил напевал. С него же сегодня судимость сняли и в звании восстановили!
– Да, – с трудом отведя взгляд от мертвой головы, протянул Коробков, – пел, это помню. Значит, не было у него предчувствия, что убьют. А позавчера, слышь, Михаил, парня-то у нас убило, из Сергача, забыл фамилию… Сидим с ним в траншее, только что дали связь, а он говорит: «Что-то у меня сердце болит. Или дома что случилось, или убьют меня нынче». Я ему: «Да ты что, брось об этом думать». И вдруг, откуда ни возьмись, разрыв мины на бруствере, и ему осколок в шею, да так, что голова его мне на колени. Как бритвой срезало. Я, не помня себя, голову стряхнул и вылетел из траншеи. А ты веришь в предчувствия, Михаил?
– Как тебе сказать… У меня предчувствий еще не было. Лучше об этом не думать. Я только знаю, что чем больше думаешь, что убьют, то тем скорее и убивают. Помнишь, рассказывал начальник первого отдела штаба дивизии, не помню фамилии, когда они на фронт ехали, у них один командир все время стонал, что убьют его, прощай жизнь. И первой же очередью с самолета, еще и до фронта не доехали.
Из блиндажа, норы в снегу, перекрытой десятком бревен, вышли в траншею Фроленков и Шапошников. Корчагин посмотрел на них – оба что-то хмурые, не глядят друг на друга. Майор Фроленков постоял немного и пошел к себе в полк, а к Шапошникову подошел комиссар полка Наумов.
– Что он приходил, Александр Васильевич?
– Людей просил взаймы, хотя бы взвод.
– Что уж, у него совсем никого не осталось?
– Тридцать активных штыков в полку.
– Ну, и дал?
– Нет. А сами с чем останемся?
Старший лейтенант Манов, командир взвода связи, был тяжело ранен, когда пришел с проверкой в отделение Корчагина. Неосторожно встал над бруствером, когда обходил убитых, и – пуля в грудь.
– Что ж вы так, товарищ старший лейтенант, я же предупреждал: пригнитесь, – говорил ему Корчагин, видя, как мутнеют у Манова глаза и быстро бледнеет лицо.
Врач, капитан Алексей Шестаков, оказавшийся на КП полка, сам перевязал раненого, помог положить его на волокушу.
– Не доедет он до госпиталя, – тихо сказал Шестаков Корчагину.
– Прощай, Михаил… – прошептал Манов. – Командуй теперь за меня. – Глаза его наполнились слезами, чувствовалось, что даже слабый вздох причиняет ему непереносимую боль.
Сержант Михаил Корчагин был ранен через каких-то полчаса пулей в шею навылет. Он упал в снег, захлебываясь кровью и теряя сознание, и последней его мыслью была такая: «Но не было же никакого предчувствия…»
Майор Фроленков был ранен, на этот раз тяжело, когда лично поднимал остатки своего полка в атаку.
Подполковник Смирнов был убит утром, прокомандовав полком всего сутки. Капитан Шапошников, когда убитого принесли в штабной блиндаж, невольно обратил внимание, какие стоптанные и старые сапоги были на подполковнике…
По приказу полковника Гришина Шапошников вновь заступил в командование полком, сменив за восемь месяцев войны четвертого командира. Но Гришина он предупредил, что сам свалится от болезни максимум через трое суток…
Вечером 21 февраля на КП дивизии позвонил начальник тыла майор Ровнов.
– Что там такое? – спросил Гришин Канцедала, видя, как он улыбается, разговаривая по телефону.
– Наши приехали! Делегация вернулась! Жена ваша, и к Туркину тоже. Горы студня, говорят, привезли.
Гришин улыбнулся, вспомнив лицо своей жены – Веры Глебовны. «Неужели я через несколько часов смогу ее увидеть?» – с удивлением подумал он. Но, вспомнив, что завтра предстоят похороны майора Гогичайшвили, Гришин опять нахмурился. Гибель его, всеобщего любимца, быстро ставшего среди ветеранов дивизии своим, не выходила у Гришина из головы. Он настолько привык к Гогичайшвили, что всегда, если вызовешь, придет подтянутый, стройный, симпатичный, что как-то и в голову не приходило, что его могут убить. «Еще бы суток трое – был бы под рукой, был бы жив», – с горечью думал Гришин. Приказ о назначении Гогичайшвили заместителем командира дивизии по строевой был подписан в штабе армии.
Раздумывая, как бы завтра сделать так, чтобы и похороны провести торжественно, как подобает, и в то же время делегацию встретить, Гришин засиделся на КП допоздна и во второй эшелон дивизии выехал за полночь.
Хоронили майора Гогичайшвили днем 22 февраля. Полковник Гришин сам помогал нести гроб. Опускали гроб в могилу под залпы. Начальник политотдела дивизии Кутузов сказал прощальную речь. Настроение у всех собравшихся было тяжелым, и впечатление от встречи с делегацией из дома было, конечно, смазано.
Политрук Николай Мазурин, приехавший с делегацией в дивизию, не мог и подумать, что попадет сразу на похороны, причем человека, которого он уважал и успел полюбить. Еще месяц назад он разговаривал с ним, а теперь вот нес его гроб и опускал в могилу.
Поездка на родину теперь казалась ему сном. После тыла снова попасть на фронт, снова видеть смерть, хоронить товарищей было непереносимо тяжело.
