Агата бродила по звонкой от одиночества квартире, ожидая, пока остынет чай, и не знала, что делать дальше. Ругаться не с кем, уходить из дома незачем. Она словно провалилась в яму. То все было ровно, ровно, сделала шаг, думая, что и дальше ровно, а там – пустота.
Домофон прорезал тишину комнат, поднял пыль с торшера, заставил качнуться бахрому на кухонной лампе.
– Кто?
Хотелось услышать, что это мама, что все возвращается обратно – она уже была готова орать и доказывать, что права. Нашла глазами одинокую кроссовку, тычком перевернутую вверх подошвой.
– Здравствуй, Агата. Это Ваня.
От неожиданности несколько секунд не знала, что сказать.
– Чего ты? – буркнула в растерянности.
– Тетради, я обещал.
– Под дверью положи!
Дала отбой.
Вот и повод уйти. Чтобы не доставали.
Отыскала вторую кроссовку, влезла – мокрые. Ну и ладно. Заболеет и помрет назло всем.
Озноб стрельнул в колени и замаршировал выше. Надо было поставить их посушить. Куда мать смотрела?
Агата с раздражением отошла от двери, сдирая с себя кроссовки. Зачем вообще нужны эти родители, если их нет, когда они нужны!
Агата прошла по коридору, чувствуя, как тепло возвращается в ноги. Что у нее есть еще, кроме кроссовок?
– Мама!
А! Ну да! А вообще – у нее есть сапоги зимние. Вон стоят. Сойдут для пасмурного денька.
Стрельцова на лестнице не было. Зато под дверью на коврике лежали отксеренные листки из тетрадей. Аккуратным почерком – домашнее задание. Зануда – это диагноз. Когда легче согласиться, чем объяснять, почему он не прав.
Ноги сначала принесли ее на бульвар, где воробьи и собаки, где тускло горит вывеска «Допинга». Пальцы заныли от желания тепла. И пошла дальше.
– Варнаева!
Ее последнее время часто стали звать по фамилии. Это не к добру.
Емельянов выглядывал из-за школы, манил к себе.
– В разведчика играешь? – Идти не хотелось. Зачем она вообще пришла к школе? Тяги к знаниям Агата в себе не чувствовала. Разве только обещала Стрельцову, но он перебьется.
– Меня вычислили.
– Кто бы сомневался.
– Родичей к директору вызвали.
– Суши сухари. Сейчас тебе десятку впаяют. Умрешь на Колыме.
– Да иди ты!
Агата повернулась, чтобы уйти. Непонятная тревога требовала движения, а не выслушивания чужих жалоб.
– Погоди! Сходи в школу, узнай, что там.
– Сам сходи.
Емеля окинул ее недовольным взглядом.
– А чего ты в сапогах?
– Зима скоро. Надо готовиться.
– Черт! – Андрей нервно кусал губы. – Чего они так быстро?
– Это еще долго. Ты зачем сюда пришел?
– Я не пришел. Я ухожу. У тебя деньги есть?
– У меня совести нет. Откуда у меня деньги?
– А! С матерью поругалась?
– Помирилась.
Хотелось уже Емельянова прибить.
– Слушай, сделай что-нибудь. Ты же у нас крутая.
– С ума сошел? С чего вдруг я стала крутая?
– Поговори с Дашей. Пошутить, что ли, нельзя?
Наверное, у Емели был недобрый рыбий глаз. Или ментальная связь с учителями.
– Варнаева! А ты что здесь делаешь? – тихо спросила Дарья Викторовна.
– Стою. – Агата сунула руки в карманы.
– В класс зайти не пробовала?
– Вражеская сила не пускает.
Сказала и уставилась на классную: интересно, как отреагирует. Были возможны варианты.
– Это как бесы в церковь? – Дарья Викторовна тяжело переступила с ноги на ногу. В руках у нее был портфель и тряпичная сумка. Ручки сильно оттянуты – что-то там тяжелое лежало.
– Почти.
– Ну так это от грязи на твоей голове. Вымоешь – сразу полегчает, мысли свежие придут. Кто там прячется? Емельянов?
Емеля сделал страшные глаза и замахал руками. Агата мазнула по нему взглядом и кивнула:
– Эй, выходи, Робин Гуд!
Все с тем же обалдевшим видом Андрей выглянул из-за угла.
– А чего я? – заранее ушел в глухую оборону Емельянов.
– Ничего. Сумку подержи. Тяжелая.
Емеля покорно поплелся к учительнице. Пока шел, Дарья Викторовна с прищуром всепонимающего человека смотрела на Агату.
– Ну хорошо, обратят на тебя все внимание. Дальше что?
– При чем тут внимание?
– Понятно, что вся твоя ежистость для того, чтобы заметили. По-другому, конечно, выделиться не получается. Для этого ведь надо прикладывать усилия: учиться, догонять, обгонять. А тут – падаешь. Это удобно. Но вот обратили на тебя внимание – дальше что? Любые отношения хороши в своем развитии. А в тебе же ничего нет, кроме грязной головы.
Агата тряхнула челкой, отступая:
– Не нужно мне ваше внимание! Я и без него хорошо живу.
– Ты уверена, что хорошо?
Что-то в этом вопросе было. Как будто Даша уже знала что-то, чего еще не знала Агата.
– Да. Хорошо! – Отступила назад Агата. – Мать ушла, думает, меня напугала. Да пошли вы все! Я и сама справлюсь! Не маленькая.
– Иди отнеси в учительскую. – Дарья Викторовна подтолкнула Емельянова под локоть, и он покорно поплелся, выворачивая шею в сторону Агаты.
– Не ори, – тихо произнесла учительница. – Говори толком.
Но говорить Агата уже не могла. Жалость к себе, родившаяся вчера, но так и не нашедшая выхода, горячей волной ударила по глазам. Стало нестерпимо больно. Агата зажмурилась и побежала прочь. Вот бы сейчас дома оказалась мама, вот бы она зашла в комнату, села на кровать, погладила по голове. А еще лучше – обняла. Прижала к себе сильно-сильно. Рассказала, что произошло на работе, позвала пить чай. Но ничего этого не будет. Входить в комнату, а тем более обнимать ее некому. Она одна. Совсем одна.
Специально долго-долго бродила по улицам. Позвонила Синявиной. Сидела у нее, отогреваясь, слушала ее испуганный шепоток: «Ой, что было, что было!» Емелиному отцу выписали штраф. Андрею запретили на полгода выходить в Интернет. Отец пообещал лично за этим проследить. Емельянов извинялся перед всеми.
– Не извинялся. Так, что-то блеял, – кривила губки Лена. Прическа делала ее щеки подчеркнуто круглыми. Глаза потерялись. Зря ходила в парикмахерскую.
«Слабак!» – мысленно ругала приятеля Агата.
– А что ему оставалось делать? – защищала одноклассника Синявина.
