Так в чем же все-таки причина этой тяги?
13. Не было в СССР семидесятых годов более популярного сериала, чем «Семнадцать мгновений весны». И не было более популярных персонажей, чем Штирлиц и Мюллер. Ну, Штирлиц – советский герой-разведчик, красавец-рыцарь без страха и упрека. А папа Мюллер, Мюллер-гестапо – к нему откуда симпатии? Что, дело только в обаянии сыгравшего его Броневого? Почему фразы главы гестапо разошлись в народе на цитаты? Ум, ирония, выдержка привлекали? А жестокость и преданность злодейству почему не отталкивали: почему образ не был воспринят как именно отрицательный?
14. Почему фашисты в кино так хорошо, элегантно, одеты и производят впечатление частиц мощной, опасной, стройной силы? Эта черная форма, стройнящая фигуру, эти высокие тульи фуражек с черепами, эти блестящие облегающие сапоги? Солдаты: эта соразмерная крепость фигур в мундирах, глубокие каски, низкие подкованные (явно подкованные, по походке видно!) сапоги, засученные по локоть (помесь мясника и курортника) рукава, безотказные кургузые «шмайссеры» и готовность страшновато, равнодушно, неотвратимо убивать. А может быть, воин так и должен выглядеть: беспощадная смерть врагам в эстетизированном обличье?
15. Фашизм для нас восходит к III Рейху, который давно нами повержен и исчез. Соприкасаясь с ним сейчас, мы имеем дело не с реальным явлением, а с мифом. Миф создан уже не столько «ими», сколько нами. Подправили в соответствии со своими: социальным заказом; идеологией; психологией; законами искусства, каковые законы проявляются не только в литературе и кино, но и в историографии: писаная история весьма зависит от того, кто ее пишет, его не только сознания, но и подсознания – в историю неизбежно привносится личное отношение, и в этом ее родство искусству, и увы тут науке, с чистотой ее дело всегда обстояло не совсем…
16. Одна из сильных и опасных сторон мифа – коррекция идеи побежденного и канувшего явления. В реальном мире идея являет себя через реалии и тем всегда снижается, замусоривается, прибегает к осуждаемым средствам, она деформируется и подвержена дегенерации. Вполне прекрасен в идеале социализм и весьма скверен в реальности.
А вот ежели чего в реальности нет – можно сколько угодно говорить о высоте и прекрасности идеи. Ну, вроде того, что обожествить можно только мертвого, живой всегда сильно несовершенен.
Сегодня фашизм официально как идея – символ не просто зла, но зла отвратительного и кровавого.
А вот если кто-то, по каким-то причинам, вопреки официальной точке зрения и имеющейся негативной информации, склоняется к фашизму – он имеет дело с идеей, которая представляется положительной. Реалии прошлого он или отбрасывает, или подтасовывает, или отбирает только те, которые в его глазах работают на положительность идеи, или трактует в свою пользу.
Какие же привлекательные стороны фашизма как идеи мифа могут увидеться сегодня тому, кто пусть даже «на секундочку» и «не всерьез» решил в него поиграть?
Сила.
Мужественность.
Наведение страха на врагов.
Ощущение себя выше «чужих», которые не с тобой.
Объединенность в грозную для «чужих» систему.
Сокрушение любых препятствий любыми средствами.
Высокая степень энергетичности и экспансии, можно сказать.
Гм. Здесь просматривается идеал мужчины-бойца всех прошедших тысячелетий: сильный, жестокий, грозный, страшный, победоносный. С точки зрений гуманизма – кранты, мракобесие. С точки зрения сержанта-инструктора морской пехоты – это же его подопечный, каким он желает его видеть.
Здесь нет принципиального отличия фашиста от спецназовца, или ветерана Иностранного Легиона, или зеленого берета. Просто фашист яснее как идея: он – символ, очищенный от реальной мелочевки.
17. А еще, еще, еще? Каков смысл идентификации себя с врагом – когда октябренок рисует свастику или комсомолец орет: «Хайль!»?
Измещение страха. Человек сознает, что в случае чего он был бы жертвой этого самого фашиста. И он находит наилучшее убежище – внутри его шкуры. Чтобы фашист не был страшен мне – я сам стану им и стану страшен другим. Стремление избежать угрозы через собственное причащение угрожающей силы.
Это сродни «синдрому жертвы», когда убиваемый вдруг испытывает укол любви к своему убийце. Психологи сильно удивляются. Сродни «стокгольмскому синдрому», когда заложники при освобождении спецназовцами от террористов вдруг проявляли сочувствие к своим захватчикам и потенциальным убийцам и пытались оправдывать и даже защищать их. Как бы сознание «пытается спасти себя», удрав из обреченного человека в победительного и живого.
18. Психологическая самоидентификация с врагом имеет и обратную сторону: перетащить врага на себя, сделать его своим. Я становлюсь фашистом, но поскольку я остаюсь собой, то враг тем самым исчезает, и даже напротив – усиливает и обезопасивает меня.
Есть фильмы, где фашист (немец, эсэсовец), в разведке или для спасения своей жизни, внедряется к «нашим» и там по конкретным причинам зверски бьет вчерашних сотоварищей и вообще нехороших людей. Зрительские симпатии он вызывает огромные, даже больше, чем настоящие «наши».
19. А еще? Стремление к сильным ощущениям (острым ощущениям) через дикие, запретные поступки.
Искушение запретным.
Позыв к взлому табу.
Сходным образом тянет шагнуть вниз с балкона, или помочиться с театральной галерки в партер, или обнажить табуированные места за столом в приличном обществе, или с издевательской улыбкой послать на три буквы ничего не подозревающее высокое начальство.
Рисование мальчиком на заборе свастики или слова из трех букв – явления одного порядка.
20. А еще? Нонконформизм. Внутренняя ущемленность от необходимости следовать всем предписаниям общества – и желание продемонстрировать свое несогласие, свою отдельность. Выражение психологического протеста против господствующей так или иначе идеологии, заставляющей тебя держаться внутри предписанной системы взглядов и поступков. Если хотите – акт протеста как проявление стремления к свободе. Подсознательное: знаю, что нельзя, но уж очень много власти вы надо мной имеете, ну так получите и знайте, что не так уж вы всемогущи, я ведь могу и против вашей воли поступать: а, вас это задевает? вы дергаетесь? знайте, что я могу и против вас поступать.
Если бы в 45 году победила Германия, сегодняшние рокеры нацепляли бы на себя ордена Красного знамени, а хулиганы в детсаде рисовали на песочницах пятиконечные звезды. Тот, кто носит сегодня в России майку с американским флагом – родившись и живя в США носил бы вероятнее всего майку со щитом-мечом и буквами «КГБ».
Посмотрев «Семнадцать мгновений весны», советский партфункционер мог в шутку обратиться к коллеге «партайгеноссе» – точно так же, как телевизионный Мюллер мог обратиться к Шелленбергу: «Товарищ!»
21. Вот юмор и упомянули. Серьезный образованный человек, никак не замеченный в симпатиях к фашизму (а вдобавок он может быть еще и евреем, что лишит его возможности примазаться к расово чистым рядам), может в порядке дружеских шуток вскидывать правую руку или обращаться к собеседнику «экселенц», если не «бригаденфюрер». Он что, дурак? Да вроде нет, ни из чего другого это не следует.
