Для начала Смирнов нашел каюту Каримовых. Когда он постучал, Арсен и Улдуз пили чай из зеленого пластмассового термоса. Их дети бегали где-то по палубе. Полицейский в двух словах объяснил цель своего визита и тут же получил предложение присоединиться к чаепитию, но отказался.
— У меня всего несколько формальных вопросов, — сказал он, садясь на стул. — Как зовут ваших детей? Я заметил в кают-компании, что у вас их двое.
— Артур и Денис. Старшему двенадцать, а младшему восемь, — ответил Каримов, отставив чашку. Это был крупный мужчина с большими залысинами и выразительными темными глазами. На носу сидели очки в широкой оправе. Его жена, толстушка в цветастом платье, кивнула и неуверенно улыбнулась.
Смирнов читал биографии всех родителей. Он помнил, что Каримов преподает историю зарубежной литературы в одном из вузов. Тогда он не придал этому значения, но сейчас вдруг вспомнил об этом и решил спросить:
— Арсен Заурович, какая у вас специализация? Я имею в виду профессиональная.
— Мой профиль — рубеж девятнадцатого и двадцатого веков.
Смирнов заметил во взгляде Каримова легкое недоумение.
— Вы знакомы с немецкой литературой?
— Разумеется.
— Знаете Майринка?
— Что конкретно вас интересует?
— Его роман «Голем».
Повисла короткая пауза.
— Я думал, вы хотите поговорить о смерти Марухина, — сказал наконец Каримов. — Может, я чего-то не понял?
— Безусловно, и об этом тоже. Но что конкретно я могу спросить у вас об этом печальном инциденте? — дипломатично ответил Смирнов. — Вы ведь не имеете отношения к убийству, поэтому мои вопросы могут касаться его лишь косвенно, верно?
Каримов качнул большой головой:
— Пожалуй.
— Давайте сделаем так: я буду спрашивать, вы отвечать, а я потом посмотрю, пригодится ли мне что-нибудь.
Каримов пожал плечами:
— Уж извините, но складывается впечатление, что вы сами не очень представляете, что делать, — проговорил он.
— В каком-то смысле так и есть. Пробую то да се. Тычусь во все носом, как слепой щенок.
— Уверен, вы преувеличиваете. Ясно ведь, что вы пришли к нам не просто так. Все мы — я имею в виду семьи, плывущие на семинар, — у вас под подозрением. Иначе вы не стали бы тратить время на людей, которые на первый взгляд не могут иметь отношение к смерти Марухина.
— Пусть мои мотивы вас не волнуют, — сухо заметил Смирнов.
— Как угодно. — Каримов снова пожал плечами и отхлебнул чаю. — Так вас интересует роман Майринка «Голем»?
— Именно.
— Можно хотя бы знать, почему?
— Глина присутствовала на месте преступления, — уклончиво пояснил Смирнов. — Она явно имеет символическое значение.
— Но почему вы связываете ее именно с Големом? — удивился Каримов. — Есть ведь множество сказаний, мифов, верований, в которых фигурирует глина.
— Знаю, — кивнул следователь. — Но, поверьте, причины есть.
— Ладно, пусть так. Что ж… — Каримов постучал указательным пальцем по краю кружки, словно собираясь с мыслями. — «Голем» — так называемый роман-миф. Майринк использует известную легенду о глиняном человеке, но рассказывает ее по-своему. В то же время это готическое произведение, очень атмосферное. Из-за этого его называют также мистическим романом. Мой хороший знакомый даже писал диссертацию по этому произведению.
— Какое значение имеет знак «тав» в легенде о Големе?
Каримов нахмурился.
— Насколько я помню, у Майринка нет об этом ничего. Это ведь буква еврейского алфавита, верно?
Смирнов кивнул:
— Последняя.
— Кажется, я слышал, что иногда в рот Голема клали записку с символом «алеф», чтобы оживить его. Соответственно убивала глиняного истукана буква «тав», — проговорил Каримов. — Это перекликается, кстати, с Библией. Помните место, где Христос называет себя альфой и омегой всего сущего? То есть началом и концом. Библия, вопреки распространенному заблуждению, написана не на арамейском, а на греческом. Так что если переводить ее на древнееврейский, то Христос говорил бы об алефе и таве. В случае легенды о Големе эти символы иллюстрируют две стороны бытия: жизнь и смерть. В романе Майринка раввин пользовался другим способом: на лбу истукана писалось…
— Это я знаю, — прервал его Смирнов, видя, что Каримов может говорить еще долго. — Спасибо.
— Не за что.
— Скажите, кто-нибудь из членов лаборатории когда-нибудь обсуждал с вами «Голем»?
Каримов заметно удивился.
— Нет, конечно! С какой стати?
— Вы можете предположить, кто убил Марухина?
— Грабитель. Его ведь нашли дома? Мне неизвестны подробности, если честно. Впрочем, если вы говорите, что там была глина… может быть, сумасшедший?
— Что вы можете сказать об Александре Викторовиче? — сменил тему Смирнов. — Только честно. Обещаю, я не стану никому передавать ваши слова, в особенности его коллегам.
Каримова обеспокоенно взглянула на мужа, но тот не обратил на это внимания.
— Это был прекрасный человек с несчастливой судьбой, — сказал Каримов. — Вы, конечно, знаете, что он пытался свести счеты с жизнью. Так вот, если бы ему удалось, это было бы большой потерей для медицины. И для нас лично, — добавил он.
— Кто вам сказал о том, что Марухин пытался убить себя? — тут же заинтересовался Смирнов.
— Не помню. Это было давно.
— Зоя Владимировна, — напомнила Каримова. — Мы с ней как-то болтали, и она мне сказала под строжайшим секретом. А я — Арсену. Понимаю, получается, что я ее обманула, но муж ведь не считается, верно?
— Да, точно, — согласился Каримов. — Это мне жена сказала.
Смирнов перевел взгляд на женщину с гибкими представлениями о честности.
— А вы какого мнения об Александре Викторовиче?
— Я подписываюсь под каждым словом Арсена, — ответила она без тени сомнения. — Это был святой человек! Ему надо было памятник при жизни поставить! — Она посмотрела на мужа, и тот кивнул.
— У наших детей, — пояснил Каримов, — синдром Марфана, также известный как «паучьи пальцы». При этом заболевании вытягиваются пропорции тела, может возникнуть катаракта, бывает поражение кишечника. Но благодаря Марухину и его лаборатории ничего этого у наших детей не наблюдается. Много лет мы каждый день просыпались в страхе, что терапия не поможет, но потом поняли: все будет хорошо.
— Между прочим, — добавила Каримова, — у Линкольна и Паганини тоже был синдром Марфана! И хотя их никто не лечил, они стали великими людьми! — Голос у нее едва заметно дрогнул.
Смирнов встал.
