Максим Кантор: Чтобы дать лаконичный ответ, требуется долгое вступление; ведь и Ван Гог, дав короткий ответ, снабдил его томами писем, проясняющими смысл сказанного. В конце концов, и Франсуа Милле, и Луи Леннен тоже писали крестьян в повседневном окружении — как отличить их творчество от Ван Гога?
Резюме будет в конце рассуждения, обещаю.
Все, чем занимаюсь, мне интересно. Ни одной минуты я не работал по заказу, и не смог бы. Воспитан так, что работой считаю только то, что хочу делать сам, остальное — это повинности, служба. Служить не умею; в партиях находиться не умею; причем ни в каких партиях: ни в политических, ни в кружках светских единомышленников.
Занятия, перечисленные Вами, не выбирались — они для меня естественны. Без философии невозможна живопись, без живописи нет литературы, в моем представлении эти занятия связаны. С детства, лет с пяти, я знал и всем объяснял, что буду писателем и художником одновременно; говорил именно эти слова. Сообразно этому себя и веду.
Интерес к философии и истории мне привил отец, Карл Кантор; считаю его главным — возможно, единственным — своим учителем. Кстати, отец, критикуя мои картины, был во многом и моим учителем рисования, хотя он философ, не художник. Отец читал мне в детстве Платона, объяснял про эйдос — это такой изначальный сгусток смыслов, в котором сопряжены разные идеи и направления, но который вместе с тем един, нерасторжим. Отец с ранних лет объяснил феномен цельности человека; говорил о том, что все проявления обусловлены личностью, сформированной философией, моральными постулатами. Например, Пико делла Мирандола считал что знание — это целостность, он стремился объединить все дисциплины в едином знании мира. Нет ни единого поступка, жеста, занятия, которые бы не участвовали в формировании общего целого — именно это целое и отвечает за создание человеком конкретной вещи. Допустим, ты пишешь картину — но в написании картины участвует весь личный опыт; если не продумаешь политическую декларацию или не поймешь важную книгу, если согласишься с несправедливостью — то и картина получится неубедительной. Все занятия, объединяясь вместе, призваны создать единый образ — и важно то, что пример такой многогранной личности у всех перед глазами.
Мужчин не удивляет, что их жены и матери рожают детей, готовят пищу, шьют одежду, наводят порядок в доме, воспитывают малышей. Велите повару работать воспитателем в детском саду, портным и дворником — попробуйте! А миллионы женщин делают это легко. Поразительным образом, только в домашней хозяйке сегодня сохранился феномен свободной личности эпохи Возрождения. Разве это не упрек мужчине, который просто сидит в офисе и говорит по телефону?
Отец (и я вслед за ним) считал эпоху Возрождения — кульминацией христианской истории, пиком ее самосознания. Мы много рассуждали о феномене человека Возрождения и людях эпохи Германского Просвещения, о тех многогранных характерах, занимавшихся сразу многими предметами. Отец говорил, что узкая специализация обедняет, делает человека зависимым от мира. Отец вообще считал талант нормой, а бездарность — аномалией; недоумение у него вызывали культурные рантье, их очень много, это распространенный сегодня тип, наподобие советского инженера. Помните, в советские годы было много страннейших людей с высшим инженерным образованием, которые ничего не строили и стояли в курилках? Но выпускники гуманитарных вузов, обслуживающие колонку в редакциях, от этих инженеров мало отличны.
Отец не мог понять гуманитарного безделья: все эти круглые столы, слеты, рецензии, междусобойчики; для нас это повседневность культурной жизни — хотя по сути, это пустозвонство, не работа. В представлении отца, неумение созидательно работать круглые сутки было чем-то сродни моральной запущенности. Он не мог понять, почему писатель не знает истории, почему художник не знает философии, и так далее. Он вообще не мог понять перерыва в сознательной деятельности, того, что называется «отдых»; когда уставал, переключался на другую работу. Мечтой было иметь огромный кабинет (мы жили тесно), в котором стояло бы несколько столов — по числу занятий: эстетика, философия, языки, генетика, история. Он учил новые языки, интересовался биологией, химией, генетикой — при том, что его основные занятия были связаны с категориальной философией.
Здесь надо попутно сказать важную вещь, уточнить понятие. Философов не так много, их реальное количество не совпадает с количеством выпускников университетов. Философ — только тот, кто умеет сопрягать знания. Вот этим качеством — сопрягать знания — мой отец был наделен в высшей степени. Отец показал мне, что лишь сопрягая многие знания, можно видеть общее.
Кстати сказать, совмещения дисциплин не редкость. Разве художники-концептуалисты не совмещают слово и изображение? Разве современные авторы перформансов не нуждаются в толкователях-кураторах? Отличие в том, что я занимаюсь литературой и живописью параллельно, как отдельными дисциплинами; картина живет автономно от романа; хотя, впрочем, я сделал несколько иллюстрированных книг, например, перевел баллады о Робин Гуде и проиллюстрировал их литографиями. Также у меня есть альбомы офортов («Пустырь», «Метрополис», «Вулкан») в которых изображение сочетается с текстами. Но чаще я занимаюсь рисованием и литературой параллельно.
Есть славная традиция: Гюго был великолепным рисовальщиком, Микеланджело великим поэтом, Пикассо и Шагал писали стихи, Маяковский рисовал огромные плакаты, Вильям Моррис совмещал несколько профессий, и так далее. Меня скорее настораживает неумение сочетать профессии.
Здесь уместно упомянуть литературную форму, которой я воспользовался в своих романах. Для нашего времени эта форма неожиданная, но она существовала в эпоху Ренессанса; я имею в виду сочетание философского трактата, исторического сочинения и художественной прозы. Убежден, что именно такое сочетание необходимо литературе сегодня — в наше время так называемая «художественная» литературная форма устарела; крайне скучно читать художественные тексты. Должна появиться романная форма, сочетающая основательный исторический трактат, философскую систему, и некоторую долю вымысла. Собственно, эта форма существовала и раньше; вспомните роман «Дон Кихот» и диалоги рыцаря и оруженосца; вспомните структуру «Комедии» Данте. А диалоги Платона, думаю, стали образцом для пьес Брехта.
Сходная задача и в живописи: я люблю сложносочиненные картины, поддающиеся разным уровням толкования — на бытовом, на символическом, на метафизическом уровне; но сплавлено это единым пластическим языком. И, разумеется, в свою очередь живопись и литература тоже связаны, взаимодействуют.
Простите долгую преамбулу. Но проще нельзя ответить.
Да, все это вместе образует единую систему, «сумму» — в латинском понимании слова. Этим словом пользовались деятели Возрождения и, разумеется, я думаю об эпохе Возрождения постоянно. Целью полагаю возрождение Возрождения, если этот оборот речи понятен. Я настаиваю на антропоморфном образном искусстве, на том, что в основе литературного произведения — образ человека и героя; в основе творчества — гуманистический замысел; я социалист и христианин — и строю свою эстетику сообразно этим принципам. Я убежден в том, что парадигма Ренессанса не исчерпана, но, напротив, течение всей истории обусловлено постоянными воскрешениями Ренессанса — всякий раз очередное воскрешение становится оппозицией современному язычеству.
