— Приехали. — Я коснулся терминала.
Посадка осуществлена.
Есть какие-то изменения? Живые организмы, искусственные
объекты?
Нет. Ближайшая область поглощения энергии на расстоянии
двадцати тысяч шагов. Даю указатель.
Проблеск света на куполе — голубая ниточка потянулась вперёд
через холмы. Я заметил, как изменились лица товарищей, и торопливо пояснил:
— Это направление на ближайший аномальный объект…
Ниточка погасла.
Данилов с Машей продолжали сидеть в одном кресле, походя
сейчас на слегка рассорившихся любовников. Счётчик неторопливо двинулся по
окружности кабины. Похоже, он фиксировал в своей безотказной памяти ландшафт. Корабль
молчал, явно считая свою функцию исчерпанной. Я «вслушался», пытаясь вызвать на
контакт куалькуа. Никакого ответа.
Может быть, живущая во мне амёба тоже наблюдает за
обстановкой? Вырастила пару глаз на моём затылке и изучает мир?
А может быть, здесь, в мире Тени, уже разорвалась та связь,
что соединяла миллиарды крошечных существ в единое целое?
А может быть, пренебрегая непредставимым расстоянием,
куалькуа по-прежнему един — клеточка огромного мозга, с жадным любопытством
пожирающего новую информацию?
Я вдруг понял, что уже с минуту в кабине царит тишина.
Закончил свой «обход» счётчик, смотрят на меня Данилов и Маша.
— Что дальше, Пётр? — тихо спросил Данилов. — Ну? Мы
прилетели. Это и впрямь оказалось просто. Командуй.
Окружающая среда пригодна для жизни?
Мне тоже было не по себе. И отрицательный ответ корабля меня
бы сейчас обрадовал.
Да.
Открывай кабину.
Купол потемнел, утратил прозрачность.
— Будем выходить, — предупредил я.
Издав лёгкий хлюп, купол свернулся.
И мы сжались, придавленные пылающим небом.
Нет, никакие экраны не смогли этого передать! Может быть,
потому, что мы знали — это только изображение. А с ним возможно сделать всё что
угодно. Теперь мы смотрели собственными глазами.
Когда-то в детстве меня поразило ночное небо над Крымом.
После бледных северных звёзд оно казалось россыпью алмазной крошки, поистине
божественным творением. Потом, в юности, побывав в тропиках, я понял, что такое
настоящее южное небо. Тут уже не возникало никаких мыслей о Творце. Звёзды и
так были равны Богу. Не драгоценная пыль — а подлинные бриллианты.
Но только тут небо было живым. Здешний Джордано Бруно не
пошёл бы на костёр из-за вопроса обитаемости иных миров — она казалась
бесспорной. Не холодный свет мёртвых драгоценностей, а живое и тёплое дыхание
далёкого огня струилось с неба. Равнина — унылая, слегка холмистая, пустынная —
оказалась сказочно красивой, будто на рождественской открытке. Сияние
разноцветных звёзд окрашивало её феерической иллюминацией — вроде бы и не вычленить
отдельных красок, не уловить оттенков — кроме как краем глаза. Вопреки всей
физиологии зрения, между прочим.
Запах планеты, который невольно отмечаешь сразу же после
посадки, был почти неуловим. Поэт сказал бы, что так пахнет звёздный свет. Я
просто не нашёл сравнения. Может быть — запах отсутствия жизни…
— Озон, — неожиданно произнесла Маша. — Озоном пахнет,
правда?
— Это от двигателей… — ответил Данилов. Выбрался из кресла,
осторожно перешагнул собравшийся валиком купол. Обернулся: — Пётр, позволишь?
— Валяй, — согласился я.
Данилов постоял секунду, потом спрыгнул вниз. Посмотрел на
свои ноги, будто ожидая увидеть высовывающиеся из почвы хищные пасти. Сказал:
— Маленький шаг одного человека… на фиг не нужный всему
человечеству.
Слова тонули в тишине. Потрясающая тишина — нет ни ветра, ни
голосов, ни привычного «индустриального» шума. Только наше дыхание.
— Странные оптические характеристики, — заметил счётчик,
медленно выбираясь из кабины. — Атмосфера практически не искажает спектр…
— И это всё, что ты можешь сказать? — спросил я. Из всех нас
только счётчик не испытывал никакого трепета или восхищения перед небом Ядра. —
Никаких чувств не пробуждается?
— Я, конечно, могу произнести ряд фраз, означающих сильные
эмоции, — насмешливо ответил счётчик. — Но не стоит, Пётр, подходить ко мне…
совсем уж по-человечески.
Кивнув, я проглотил обидное замечание. Видимо, счётчик это
понял:
— Пётр, полагаю, очень многие расы Конклава испытали бы
эмоции, близкие к человеческим. Для меня, однако, существует причина, мешающая
оценить эту картину.
Он помолчал.
— На нашей планете, Пётр, вообще не видно звёзд. Все
чувства, какие я мог бы ощутить, были испытаны мной давным-давно, когда я
впервые оказался в космосе.
Счётчик легко спрыгнул вслед за Даниловым. Маша посмотрела
на меня, пожала плечами и осторожно полезла следом.
— Подожди! — окликнул я её. Открыл контейнер между креслами,
достал банки с питанием. — Лови!
Две банки я кинул Маше, две — Данилову. Две оставил себе.
Счётчик, не дожидаясь вопроса, отказался:
— Мои скромные потребности тебе известны…
— Это комбинированный рацион, — пояснил я. — Удовлетворяет
потребности в еде и питье. На всякий случай.
— Корабль так и будет стоять? — пряча банки в карманы,
спросил Данилов.
Я отдал мысленный приказ и выбрался следом. Кабина
сомкнулась. Кораблик, классическая летающая тарелка, смотрелся здесь вполне
уместно. Куда более, чем трое людей без скафандров.
— Он будет ждать, — сказал я. — Что-что, а ждать они умеют…
— А потом придёт кто-то в твоём облике, сядет в кресло и
отправится с экскурсией на Землю, — поддержал меня Данилов.
— Не знаю, насколько это вероятно, — ответил я. — Но,
наверное, справедливо. Если уж я влезал в чужое тело…
Ты хочешь вернуть свой изначальный облик?
Куалькуа задал вопрос сухо и без любопытства.
Да!
Я начинаю.
— Ребята, отвернитесь… — успел попросить я. И лицо пронзила
боль.
Хорошо, что они послушно отвернулись. Не потому, что это
выглядело слишком уж отвратительно. Меня скрутило от боли, я не мог сдержать
стона, из глаз катились слёзы. Всё тело горело. В этот раз куалькуа то ли был
небрежен более обычного, то ли торопился — я чувствовал себя так, будто с меня
сдирают кожу.
