Гурджиев не заметил гриб, выглядывавший из травы под елкой прямо перед его носом. Если бы увидел, непременно признал бы в этом грибе молодого Грибоедова с круглыми очками на носу, с радугой в глазах и с красной шляпкой на голове, покрытой белыми хлопьями. Говорят, в лесу Мтацминда до сих пор бродит дух Александра Грибоедова и часто селится в грибах. Это легко понять. Убитый в Тегеране в 1829 году дипломат похоронен там же, в пантеоне Мтацминда. Этот метемпсихоз тоже дело обычное. Где же должен обитать дух грибоеда, если не среди грибов, а то и в грибах? Многие культурные люди ведь часто именно так и поступают – живут в самих себе, медленно подъедая себя изнутри, как паразиты. Как и у Гурджиева, у Грибоедова также был весьма таинственный взгляд. Когда век уже живешь в грибе, да еще и ешь этот гриб, то волей-неволей взгляд твой наполнится тайной.
В свою очередь, Грибоедов тоже не видел Гурджиева: очень сложно увидеть что-либо, когда в глазах у тебя сияет радуга. Тем более если эта радуга вращается подобно гипнотической спирали. Стоящий под елкой и хитро улыбающийся Грибоедов пыхтел малюсенькой трубкой и пускал в сторону Гурджиева клубы сладковатого фиолетового дыма, который все сильнее и сильнее его одурманивал. К сожалению, это была несостоявшаяся встреча двух великих духов. А ведь Гурджиев и Грибоедов чем-то очень были похожи друг на друга – не только энигматическими взглядами и тем, что оба похоронены вдали от своей родины. Было еще нечто объединявшее этих двух великих воинов.
Помимо грибоедовского дыма в воздухе стоял пьянящий запах сырости, мха и перегноя. Только когда Фуко начал облизывать Гурджиеву колено, тот обнаружил, что из царапины идет кровь. Про себя улыбнулся – однажды в детстве он точно так же сидел на земле с расцарапанным коленом, и собака лизала выступавшую из раны кровь.
Ту собаку звали Фило. Это была кавказская овчарка. Когда ему исполнилось три года, папа принес черный пушистый мячик, у которого оказался влажный носик, розовые лапки и запах молока из пасти.
Смотрел Гурджиев на Фуко и понимал, что совсем ничего не знает ни об этой собаке, напоминавшей ему большую белую крысу, ни о ее хозяевах, ни об этом городе, кусочек которого видел сейчас сквозь деревья. В частности, виднелись Мтацминда и Сололаки. Стоящая в развалинах крепости Нарикала гигантская цинковая «Мать Картли»
[8]
с чашей в одной руке и с саблей в другой слегка наклонилась вперед, будто вот-вот и рухнет на Тбилиси… на крыши старых домов из красного кирпича, ощетинившехся спутниковыми антеннами.
В его время по этим узким улочкам торговцы водили навьюченных переметными сумами ослов. На каждом шагу продавали мацони, лаваш, вино и хурму. Тбилиси тогда звался Тифлисом, был полон мелколобых грузин, златозубых азербайджанцев, монобровных армян, рыжеволосых черкесов, персов с красными ногтями. А чего стоило подглядывание за женщинами, выходящими из серных бань в пестрых сарафанах! Впрочем, приятное воспоминание сразу завяло, стоило вспомнить тбилисских старушек. Как сказал поэт: не знаю ничего отвратительнее грузинских старух: это ведьмы.
[9]
Национальность тут ни при чем. Кавказские старушки везде такие: рога, копыта и хвост достаются им в наследство, а летающая метла – по заслугам.
Смотрел Гурджиев сверху на Тбилиси и понимал, что не знает, чего ему надо в этом городе, в этом лесу, рядом с этой белой собакой, что так старательно вылизывала ему колено. Как истинный философ, напоследок он подумал, что и о самом себе ничего толком не знает. Возможно, это оно и есть – горе от ума.
На сидящего на земле Гурджиева нахлынули сантименты. Он вспомнил, как в жаркий летний день мама отправила его на рынок за мясом. «Купи на косточке, – мама достала деньги из складок платья, – два фунта». Тогда у Гурджиева были густые брови, юные пушистые усы и торчащий вперед подбородок. Яйцеобразную голову наголо обрили из-за вшей.
Конечно, это «воспоминание» – не более чем причуда его престарелого уже мозга. Гурджиеву так детально «вспоминался» поход на рынок, что даже сомнения не закралось, что это лишь машинальная абберация его собственного ума. Сложно сказать, что это было – то ли временное помешательство Гурджиева, некий вид парамнезии, либо все это внушил ему стоящий под елью Грибоедов с красной шляпкой.
Огорошенному и одурманенному дымом Гурджиеву меж тем совершенно четко «вспоминалось», как они с Фило когда-то шли по проселкам к Ширакскому рынку. В руке он держал небольшую корзину, внутри которой – чистая, сложенная льняная ткань, чтобы завернуть мясо. Фило гордо шел рядом, иногда вырываясь вперед. Горячий ветерок то и дело доносил резкую вонь: где-то что-то гнило. Тогда Гурджиев впервые ушел из дома так далеко без отца. Тот с лихорадкой лежал в кровати – его укусила змея, и ему был необходим мясной бульон.
Накануне мама впопыхах умчалась из дома и вернулась с карлицей Сируш, сжимавший в руках кожаный мешок. У Сируш было восковое лицо, длинный нос и волосатая родинка на морщинистой щеке, некогда черное платье выцвело в грязно-зеленый оттенок. Она напоминала пугало. Гурджиев залез на гранатовое дерево у окна и увидел, как Сируш туго намотала полотенце на ручку ложки и засунула ее папе в рот… Тот крепко сжал ложку челюстями. Тогда карлица маленьким ножиком вырезала на ноге папы мясо, из раны долго, старательно высасывала кровь и сплевывала в тазик, который держала мама. Напоследок, когда кровотечение ослабло, она вымазала рану изнутри какой-то мазью и обмотала тканью. При уходе сказала: «В Карабадине
[10]
написано: и если укушенный аспидом чувствует самого себя слабо, угрюмо и бессильно, мяса ему сварить и тем покормить». Мать только вечером сказала Гурджиеву, что утром папу укусила змея.
Королевство кривых зеркал
В тот день стояла невыносимая жара, и у входа на рынок рядом с каменным забором на солнцепеке жарился один единственный попрошайка – вместо ног ниже пояса у него была маленькая деревянная доска. Перед ним стоял ржавый тазик с мелочью. Какое-то тряпье было намотано на талию, кожа на хрупких плечах шелушилась. Он больше походил на каменного истукана, чем на живое существо. Вся его тощая плоть была так густо покрыта пылью с головы до доски, что его можно было принять за фрагмент каменного забора. На рынке покупателей почти не было. Продавец чернослива с открытыми глазами спал на полуразваленном стульчике. Перед ним в мешке, как полудрагоценные камни, лежали сине-фиолетово-голубые сливы. Там же, на стойке, висели нанизанные на нитки сухо фрукты, похожие на четки.
Старик-сапожник в холщовом переднике на голое тело держал во рту сразу несколько гвоздей и прибивал набойку на драный сапог. Из его маленькой мастерской размером с собачью конуру тянуло кожей и клеем.
Откуда-то доносились трепещущиеся звуки дудука, но самого дудукиста не было видно. Он играл что-то простое и печальное, рассказывал очередную историю неудачника.
