– В Бога веришь? – спросила Нино.
Гурджиев задумался… как будто заглядывал своими близорукими глазами в самого себя, ища ответ. Затем через зеркало вперил взгляд прямо в глаза Нино:
– Боже упаси, – и резко расхохотался, – ха-ха-ха…
Нино не поняла, что Гурджиева так рассмешило – ее вопрос или свой собственный каламбур. Фуко залаял, как будто поддерживая Рая. От шума проснулся и Нико. Сразу узнал место – подъезжали к Сабуе.
Гастрономическая пьета
Нино остановила машину у часовни, крытой выцветшей черепицей. Гурджиев опустил окно – Фуко высунул голову, обнюхал воздух. Поблизости не было ни души. Только где-то далеко в поле шагал крестьянин с косой через плечо. Нико запомнил церковь не настолько обветшалой и маленькой – с прошлого раза она словно уменьшилась в размерах, как старуха. К тому же на ней росли деревья и какие-то кусты, как бородавки с волосами.
Мужчины вытащили Чикобаву из багажника, внесли в часовню… и замерли. В углу кто-то спал. Некое подобие кровати было сооружено из кирпичей и доски, и на этом ложе лицом к стене свернулся калачиком какой-то коротышка. Его лохмотья, казалось, были сняты с огородного пугала.
Нико быстро огляделся. Перед ним располагалась небольшая каменная комната. Где-то пять шагов в ширину и десять – в длину. Место соединения земли и стены заросло мхом. Рядом с кроватью валялось пыльное бревно, а на нем – заткнутая тканью на манер «коктейля Молотова» бутылка, наполовину наполненная какой-то мутной жидкостью, и газета с яичной скорлупой и засохшей хлебной коркой. На стене висел небольшой холст. Художник явно перестарался – вокруг головы у Спасителя был не нимб, а целое пламя, словно кто-то поджег Ему волосы. Лицо получилось чрезмерно длинным, а глаза – слишком большими и неестественно голубыми. Сгоревшие свечки на закопченных камнях вокруг холста напоминали желтых червяков.
Мужчины тихо положили упакованного Нугзара на пол. Фуко начал обнюхивать мох. Гурджиев достал перочинный нож из кармана, обрезал целлофан вокруг Чикобавы. В часовне вмиг завоняло. Мужчины поставили Нугзара на ноги, приставили его к стене в углу, с трудом согнули ему руки. Тот сразу начал молиться еле слышным хрипом – будто обрадовался, – как странник, вернувшийся к родному очагу. Нико достал из кармана салфетку и обтер ладони, запачкавшиеся маслом. В это время проснулся коротышка. Лениво привстал в кровати, протер глаза и уставился на гостей. У него было опухшее лицо, лохматые волосы и застарелая редкая щетина. Мужчина пригляделся сначала к Гурджиеву, затем с Нико перевел взгляд на Чикобаву. Наконец, увидел и собаку, которая показалась ему огромной белой крысой-переростком. Тут он неожиданно достал из-под матраса пастуший посох и замахнулся им как мухобойкой.
– Кто вы такие, черт возьми? – возмутился он сипло; за звуками подтянулся и винный перегар.
И нахмурился, хотя и безрезультатно. С такого жесткого бодуна он даже муравья не смог бы напугать. Скорее сам бы перепугался при виде того же муравья.
Фуко не залаял, только удивленно уставился на лохматого.
Быстро оценив ситуацию, Гурджиев поднял руку и произнес:
– Мы пришли с миром, мастер!
Человек чуть-чуть опустил занесенный посох.
– Кто вы такие, я спрашиваю? – спросил, уже смягчившись, гонор его куда-то исчез.
– Гм, кто мы такие… – Гурджиев понизил голос, будто вверял тайну, и украдкой указал на Чикобаву: – Вот он, главный.
Человек оглядел стоящего в углу Нугзара и невольно сам понизил голос:
– А он кто такой?
– Он пришел после меня, но стал впереди меня, и я не достоин даже развязать ремни его сандалий, хоть и пребывает он бос, – Гурджиев ответил шепотом, – и из его пиалы мы приняли уже добро за добро. – Затем спросил: – Готов к тому, чтоб тоже принять из его пиалы добро за добро?
– Не знаю. – Человек растерялся, положил посох на матрас. Он ничего не понял из сказанного незнакомцем. Но уже сообразил, что эти странные люди не должны причинить ему зла.
– Позволь облобызать тебя, – сказал Гурджиев, вдруг схватил коротышку за плечи, притянул к себе и поцеловал в обе щеки, одновременно вытащив из-за его ушей две наполненные чачей стопки. Одну протянул растерянному человеку, а вторую взял себе. – Как тебя звать, мастер?
– Гогия, – человек машинально принял рюмку, – Хурошвили. – Затем тихо добавил: – Говнюком тоже зовут.
Эти последние слова Гурджиев как будто не услышал:
– За наше знакомство, – чокнулся с окончательно сбитым с толку Гогией, залпом выпил водку, перевернул пустую рюмку. – Желаю, чтобы так же исчезли твои недруги, Гоги-джан! – цокнул кончиком языка и, распробовав напиток, добавил: – Ух, миро, что ни на есть.
– Будем! – сказал Гогия и пригубил стакан, но, как ни старался, никак не мог выпить чачу до конца.
Нико не понял, то ли благодаря очередному фокусу Гурджиева в малюсеньком стакане спиртное никак не кончалось, или Гогия пил такими маленькими глотками. Корчась, мастер страстно сражался со стаканом, водка так и капала ему на бороду. К стоящему в воздухе смраду Чикобавы подмешался горьковатый аромат чачи. Тут даже Фуко забеспокоился – залаял на Гогию, словно говорил ему, мол, хватит пить. И тот, сообразив, что не может выпить до конца, перестал, пригляделся к стакану. Тот был наполнен, как прежде, до краев, будто капли не было выпито. Но крепкий алкоголь ведь явно пробрал Гогию, по всему телу разливалось приятно расслабляющее тепло.
– Эта рюмка не опорожняется, – улыбнулся ему Гурджиев, – это называется: «Пил, пил, пил, так и не испил».
Гогия ничего не ответил, изумленно изучая свой стакан.
– Дарю, – сказал ему Гурджиев.
– Вот это… – тихо проговорил Гогия, – мне-е?
Гурджиев вновь улыбнулся:
– Пусть станет истиной слово сие, сказанное чистосердечно.
– Что вы там делаете столько времени? – сначала раздался голос Нино, затем сама она вошла в часовню. Уставилась на Гогию… глазами спросила Нико, дескать, а это еще кто такой. Фуко, виляя хвостом, подбежал к Нино.
– Нино ханум, знакомься, – Гурджиев представил мастера, – это наш брат и друг, Гогия Хурошвили – звездочет и волхв.
Волхв попытался встать, но Гурджиев не позволил:
– Не беспокойся, мастер, мы уже уходим, – и прежде, чем Гогия успел что-то сказать, зна́ком показал на стоящего в углу Нугзара: – Присмотришь ведь за ним, так?
Чикобава насадил лазерную точку на лоб Гогии и одновременно захрипел: «Умоляю Тебя, милосердный и человеколюбивый Гогия, душу грешную мне освяти, тело очисти в Алазани святом, ум направь, мысли очисти, смилуйся, пошли просветление на мою голову, и язык мой отсохший восхвалит правду Твою…»
У тронутого всем этим Гогии вырвалось:
– Присмотрю, а как же, бля!
Гурджиев вытащил из кармана шортов вырезанное из «Оракула» фото святого Маврикия, которое раньше висело на стене в гостиной Горозии, расправил и дал Гогии и даже сказал ему на кахетинском наречии:
