Горозии были уверены, что Гурджиев проделывал все это лишь для вида, а на самом деле никуда не собирался. Ну да, колыхался порой, подобно некачественному изображению телевизора, – но хотел бы исчезнуть, давно бы уже исчез, думала Нино. Тем более что исландский вулкан уже затих, а все эклеры давно были подъедены. Впрочем, за несколько дней так они привыкли к Гурджиеву, что уже сами не хотели его отпускать. Прозвали его ласково Рай – от Раймонда.
Рай оказался хорошим рассказчиком. Его сказочные и фантастические истории Горозии слушали зачарованно. А свои совершенно невероятные байки Гурджиев постоянно подкреплял какими-то датами, сдабривал цитатами из суфийских поэтов, бахши и мудрецов, чрезмерно подслащивал и украшал восточными орнаментами. Сложно было судить, существовали ли когда-нибудь те поэты, бахши и мудрецы, на коих Рай то и дело ссылался. В интернете ни одного из упомянутых Гурджиевым авторов Нико не нашел. Понятно, что Горозии ни единому слову не верили, а оторваться все равно не могли. К тому же память Гурджиева хранила бессчетное количество сказок и басен, он помнил наизусть множество месневи и хадисов. Даже в современной поп-музыке неплохо разбирался, это уже не говоря о входящих в его репертуар трюках и иллюзионистских номерах: шарик изо рта, карта из рукава, исчезновение стакана… неожиданно проведет рукой по щеке у одного из Горозии и из-за уха вытащит монету или чайную ложку. А еще он делал отменный гоголь-моголь, с корицей. Вот анекдоты ему не слишком удавались. Чувства юмора, похоже, не было, а если и было, то очень свое образное.
К примеру, один раз он повалился посреди гостиной, закатил глаза и судорожно затрясся всем телом, а изо рта пошла пена. Нино подумала, что у Гурджиева припадок, и, напуганная, выскочила из комнаты. Обалдевший Нико решил, что Рай умирает. При виде его судорожно скрюченной руки он вдруг твердо решил вложить в нее саблю. Откуда-то вспомнил, что рыцари умирают с оружием в руках. Помчался к кладовке, где должна была храниться сабля его детства. Пластмассовая, правда, но очень похожая на настоящую. В спешке он не нашел ничего путного, кроме отвертки. Не долго думая, прибежал к Раю и вложил инструмент ему в руку. А тот неожиданно разразился истерическим смехом:
– Ха, ха, ха… – Он даже приподнялся с пола, – ты за сантехника меня держишь, дружок?
Что до Фуко, то он уже не отходил от Гурджиева ни на секунду. Сидел с ним, лежал у его ног, спал, положив голову на его колени. Рубашка, брюки и стопы Гурджиева всегда были в шерсти. По квартире он ходил босиком, как молельщик по мечети. То и дело надевал на голову Фуко свою шапку, а тот моментально застывал и в испуге озирался по сторонам. Гурджиев приписывал это магической силе шапки. Говорил, эта папаха излучает сильные эфирные волны, которые вызывают в мозгу определенные мысли и эмоции, которые его собачий ум не в состоянии постичь. Старик резвился с псом как ребенок: то ушки потрет, то поборется… Фуко то лаял на Гурджиева, то ластился к его ноге. В такие моменты старик послушно стоял и ждал, когда собака кончит свои собачьи дела. А Фуко – с высунутым языком, счастливый, трахал ногу Рая.
В один из дней Гурджиев, только что вышедший из ванной с папахой на голове, вдруг завертелся вокруг своей оси посреди гостиной подобно суфию, павшему в экстаз. Полы халата разлетались, как платье. Разлегшийся на полу Фуко заскулил, прикрыв лапами глаза. В какой-то момент Нино показалось, что старик сейчас не удержится и грохнется. Того гляди, что-нибудь разобьет и сам зашибется. А Гурджиев даже не оступился, браво прокрутившись волчком. Ему никак не мешало его упитанное, как у тюленя, тело и корсет, никогда не снимавшийся из-за радикулита.
Вскоре выяснилось, что Гурджиев и лунную походку отлично исполняет – когда чему-то очень рад, и тай чи красиво показывает. Невзирая на корсет, этот пожилой человек каждое утро по-кошачьи гибко извивался и растягивался на балконе, будто бы медитировал в движении. И вообще, он всегда был полон энергии, как старый ковер пылью. Нико жутко завидовал его воздушным и грациозным движениям. Он-то знал наверняка, что никогда не станет таким гибким. Даже если сядет на строгую диету и никогда не притронется к сладкому.
Нино так привыкла к его утренним танцам, что совершенно перестала их замечать. В остальное время Гурджиева было не отличить от обычных пенсионеров-маразматиков: в туалет часто бегал – видимо, из-за простаты, покрасневшие глаза постоянно наполнялись старческой слизью, во время еды у него часто падали изо рта крошки, да и перед телевизором он нередко засыпал с пультом в руке.
Кстати, Нико так и не смог сфотографировать его. Невзирая на все хитрости, на всех фотографиях Гурджиев получался полупрозрачным пятном, похожим на дрожание горячего воздуха. Цифровая камера была исправна, на фотографиях все было отлично видно, и только Рай расплывался. Гурджиев потешался и приговаривал, что это-де происходит потому, что он здесь, а в то же время и не здесь. И каждый раз сваливал все на гравитационные волны. Приводил в пример то какое-то колебание струн, то замкнутую времениподобную кривую; объяснял так – если последуешь по этой кривой очень быстро, из путешествия вернешься прежде, чем отправишься. «В данном случае я все еще путешествую, и то, что для этой Вселенной составляет целый век, по кривой равно одной тысячной секунды. Так что я вижу аппарат, но аппарат меня не видит – он всего лишь фиксирует мое тепловое излучение». К сожалению, Горозии мало что смыслили в каких-то там колебаниях и кривых. Да и сам Гурджиев до конца не понимал – находился он в колеблющихся струнах либо только во времениподобной кривой.
Однажды утром Нино проснулась раньше обычного, через приоткрытую дверь спальни случайно увидела, что сидящий на диване в гостиной Рай снял корсет. Зубами он придерживал край задранной майки, а из его пупка торчали цветные тонкие кабели, которые он внимательно рассматривал, на некоторые ловко наматывал изоляционную ленту и запихивал обратно в живот. Тогда Нино вспомнились две вещи одновременно: маленький микрофончик, встроенный в живот ее первой говорящей куклы, с подключенным к нему красными и зелеными тонкими кабелями аккумулятором и задохнувшаяся отравляющим газом террористка-смертница в шахидском поясе, увиденная по телевизору в кадрах штурма «Норд-Ост». Итак, радикулит был ни при чем. Рай надевал корсет лишь за тем, чтобы из живота не вывалились кабели.
Что же до учений Гурджиева, Горозии мало что из них поняли. Такие темы, как множественность «я», «человек-машина» или «четвертый путь», так и остались для них закрытыми, больше того, у них появилась уверенность, что и сам Гурджиев не вполне понимает, о чем ведет речь. А тот мог трепаться часами обо всем на свете. Да хоть бы и об изюме. Свои слова он неизменно подкреплял цитатами из старых книг: «Всяк, вкушающий кишмиш сухой, пребудет в добром здравии, да не будет хвори и немощи такой, чтоб на лекаря уповать». Как-то раз он много, но поверхностно рассуждал о гармоничном развитии человека, лазерных парусах, горизонте событий, шаманских грибах, кротовой норе, двигателе искривления, космической символике персидских ковров, эффекте бабочки, курильщиках опиума, третьем глазе и так далее, в частности – о четвертом пути. Сказал, что кроме пути факира, пути монаха и пути йога есть и четвертый путь, который принципиально отличается от предыдущих трех. Хотя отличие так и не вспомнил. Он не запомнил даже, чем закончилась третья серия «Хауса», которую смотрел накануне вечером.
