Я вспоминаю одну сцену. После двух недель, на протяжении которых у нас с немцем ничего не получалось и он чувствовал себя все более беспомощным и униженным, ему наконец удалось войти в меня. Но все тут же кончилось. Мы лежали без движения, а потом я почувствовала, что он дрожит и трясется в беззвучном плаче. Почти сбросив его с себя, я встала, зажгла свет, налила себе шампанского и закурила. Он лежал, скрючившись, голый, жалкий. Я видела его спину. Думаю, что в тот момент я четко не осознавала, до какой степени господствую над ним. Все могло бы измениться, если бы ему хоть раз удалось то, что он хотел. Возможно, он бы решился тогда меня уничтожить. Мне кажется, что этот человек был неспособен любить. Просто я была его психологическим комплексом, который он любой ценой хотел преодолеть. Дошло до того, что он, так презирающий мою нацию, хотел жениться на мне. Я была ему необходима. Он боролся со своей слабостью, ненавидел ее и старался от нее избавиться. Каждый раз, когда я приходила в ту комнату, лицо эсэсовца изображало решительность. Он как бы готовился к бою — мобилизовывал свои силы. Ему казалось, что в этот раз все будет по-другому, все получится… Но, когда он, раздетый донага, оказывался со мной в постели, ничего не менялось. Наши половые акты, так мне хочется это называть, становились все более жалкими. Если бы он был хоть немного умнее, то в конце концов понял бы, что это не его вина — дело во мне. Наверное, за такое прозрение я могла бы поплатиться жизнью. К счастью, он продолжал обвинять себя во всем. Подсознательно ощущая, что я веду опасную игру, я продолжала унижать его дальше.
Как-то утром, после нескольких неудачных попыток, мы пили шампанское. Оба были голые. Он встал, чтобы вынуть из мундира папиросы, а я уселась на диван, широко расставив ноги. Я смотрела на него с холодной усмешкой, а он не мог оторвать от меня глаз. Его взгляд становился все более жаждущим и наконец превратился в умоляющий. Эсэсовец встал передо мной на колени. Я почувствовала прикосновение его языка, сначала несмелое, а потом все более настойчивое. Он походил на безумного — метался у меня между ног, плакал, рыдал. Я тогда не отдавала себе отчета в том, что на самом деле с ним происходит. Чувствовала, как он мучается, но не могла понять его боль. Я с презрением смотрела на него. Он старался скрыть от меня свой жалкий оргазм, но я продолжала смотреть. Бездумно провоцируя немца, я не ощущала границу, которую могу перейти. Если бы я только знала, чем угрожает мне эта ситуация… Но я и не могла знать. Свой первый оргазм я пережила с тобой в том деревянном доме, в деревне. А до этого… Вера объяснила мне, как нужно притворяться, чтобы доставлять удовольствие «гостям». Я снова оглядываю побежденного, пресмыкающегося у моих ног немца. А он, капитулировав, припал губами к моим босым стопам, как будто искал спасения в этом кусочке тела…
В середине июля сорок пятого года мы уезжали в Варшаву, со слезами распрощавшись с пани Цехной и ее мужем. Кроме стычек, которые возникали из-за нашей с тобой связи, в целом нам удавалось уживаться. Мы с Михалом провели в деревне ровно год, ведь мы приехали туда в июле. У меня были свои причины, чтобы любить это место. Тут зарождалась наша взаимная любовь, потому что моя возникла раньше — как только мои глаза увидели тебя. И это не пустые слова, это правда. С первой же минуты нашей встречи начался отсчет моей любви… Здесь я скучала о тебе, здесь за тебя боялась. Часто отправлялась на прогулку дорогой, ведущей к станции, в надежде встретить тебя. Проведывала дикую грушу, у которой мы когда-то отдыхали. Я специально ходила к ней. Иногда брала с собой Михала.
— Почему снова к груше? — спрашивал он меня.
— Ну, ведь она стоит там одна.
— Ты считаешь, что дерево может думать?
— Я уверена в этом.
Он серьезно посмотрел на меня и ни о чем больше не спрашивал.
Лошадка, запряженная в повозку, везла наш багаж, а мы втроем шли пешком. Около груши я и Михал задержались.
— Почему вы остановились? — спросил ты.
— Мы должны попрощаться с грушей, — ответил мальчик. — Знаешь, папочка, ведь деревья могут думать!
Какая жизнь ожидает нас? Чужие люди за стеной. Что им известно о тебе? Ничего хорошего нас ожидать не могло. Но ты сказал: мы попробуем жить нормально. Сходил к профессору, который возглавил отдел в клинике. Он был рад, что ты остался в живых. Я тогда промолчала, но при случае поддразнила тебя:
— Как же ты расхваливаешь своего профессора, ведь он еврей?
Ты усмехнулся:
— Тебе не приходилось слышать, что у каждого антисемита есть свой любимый еврей?
Я вполне разделяла твой юмор.
Странно было видеть на дверях нашей квартиры сразу две таблички: «Портной Иосиф Круп» и «А. В. Кожецы». Кем я была, стоя впервые около этих дверей, и кем стала теперь, спустя год? Конечно, это два разных человека. Их объединяло чувство, которое я испытывала к тебе и Михалу. Оно было своего рода документом, удостоверением моей личности. После войны я хотела вернуть свою настоящую фамилию, но в результате нашего ночного разговора поняла, что должна буду оставить все как есть. Может быть, даже навсегда. Во всяком случае, до тех пор, пока мы будем вместе. Значит, мне придется всю жизнь называться Кристиной Хелинской. Ты спросил, что с моей семьей. Не моргнув глазом, я ответила, что моих родителей нет в живых, а других детей в семье не было. С дальними родственниками мы не поддерживали контактов. Ты почему-то сразу поверил. Но как объясняться с теми, кто будет выдавать мне новые документы? Они могут задать более каверзные вопросы. Я боялась этого, но все прошло гладко. Я получила удостоверение личности, предъявив метрики той Хелинской. Не знаю, принадлежала ли кому-то в действительности эта фамилия. В телефонной книжке я нашла нескольких женщин с этой фамилией. Одну из них даже звали Кристина. Я всегда могла сказать, что я — одна из Хелинских. Тем не менее существование тезки меня испугало. Вдруг это ее метрика?.. Как-то я позвонила и, представившись вымышленным именем, попросила Кристину Хелинскую.
— Я у телефона, — раздалось в ответ.
Хотелось сразу бросить трубку, но я все же пересилила себя.
— Извините, ваших родителей зовут Целина и Вацлав? — спросила я, стараясь говорить спокойно.
— А в чем дело? — не очень вежливо поинтересовалась женщина.
Я, однако, пошла дальше:
— Видите ли, в чем… я ищу Кристину Хелинскую, дочь Целины и Вацлава.
— Вы ошиблись, — ответили мне на том конце провода и бросили трубку.
Потом я даже хотела поехать в Ломцу, но в конце концов успокоилась. Эта проблема исчезла, но появилась другая. Я боялась выходить на улицу, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из старых знакомых. Эльжбета исчезла из гетто, когда ей было немногим больше пятнадцати. Но тот, кто хорошо знал меня в то время, узнал бы и теперь. Например, мать… Может, я должна изменить цвет волос или носить очки? Хотя это выглядело бы немного по-детски. Ты ведь знал, что у меня хорошее зрение, а крашеные волосы воспринял бы с удивлением. Мне не хотелось совершать действия, которые вызвали бы у тебя подозрение. Мне и без того было что скрывать. Страх не покидал меня. Всякий раз, когда мы вместе выходили из дома, у меня начинало колотиться сердце. Каждый звонок в дверь заставлял паниковать. На счастье, к нам никто не приходил. В наш звонок иногда звонили по ошибке, обычно это был кто-то из клиентов портного. Однажды я открыла женщине, которая должна была сыграть немалую роль в нашей жизни. В свое время она являлась секретарем одной очень важной личности.
