Я вспоминала этот визит еще очень долго. Запомнила эту комнату и этого человека, как будто сфотографировала. Холодные, слегка насмешливые глаза. Себя я тоже помнила хорошо — дрожь во всем теле, трясущиеся руки. И испытывала презрение к нам обоим и к ситуации, в которой мы оказались. Я чувствовала себя оскорбленной, но это было потом, когда ты уже вернулся. Нам нужно было принять столько трудных решений, что разговор с полковником ушел в небытие. Мне необходимо было убедить тебя, что ты можешь вернуться. Но сказать правду не могла: ты бы ее не принял. Оставалось только лгать. И я врала как по нотам: все это, дескать, сделал твой профессор, но он не должен догадаться, что ты в курсе. Сначала ты засомневался:
— Профессор разговаривал с госбезопасностью?
— Но ты ведь его коллега. Он тебя ценит, ты нужен клинике.
— И они сразу его послушались?
— Но ведь он еврей.
Это тебя убедило. Ты вернулся и снова начал работать в клинике. Кровать Марыси переставили назад в комнату к Михалу. Проблема с твоим пьянством исчезла в первые же дни. Труднее оказалось с Марысей, неожиданно она опять почувствовала себя ненужной. Михал был недоволен, что она занимает его комнату. Тебя полностью захватила клиника. Даже я отошла на задний план, что уж говорить о Марысе. Я была для тебя женщиной, а она существовала как угрызение совести, на которое сейчас у тебя просто не хватало времени. Я пыталась как-то объяснить тебе, но ты даже не понимал, чего я хочу.
— Марыся? — спрашивал ты рассеянно. — Она очень хорошо выглядит, намного лучше, чем тогда…
А когда ее болезнь снова превратилась в проблему, было уже поздно. Она вернулась в свой мир, и никакие силы не могли ее оттуда вытащить.
Опять появились бульоны, которые она не могла проглотить. Больница, капельница, дом, потом снова больница. Просыпаясь ночью, я думала, как же выйти из этой ситуации. Никто, кроме меня, не осознавал, насколько она серьезна. Я чувствовала, что Марыся не хочет поправляться, поскольку у нее нет для этого стимула. Просила Михала, чтобы он относился к маме с большим пониманием, но у него были свои заботы. Будучи самым младшим в классе, он должен был постоянно самоутверждаться. И когда я говорила с ним о Марысе, Михал рассеянно смотрел на меня. Создавалось впечатление, что наш дом разваливается на кусочки и каждый идет в свою сторону… Мы с тобой спали на одном топчане, но были далеки друг от друга. Однако не присутствие Марыси за стеной нас отдаляло. Это было нечто другое. Я даже стала подозревать, что у тебя кто-то есть. Однажды какая-то женщина попросила тебя к телефону, а когда я спросила, кто это, повесила трубку. Мне было тяжело при мысли, что ты от меня что-то скрываешь.
Мы лежали бок о бок в темноте.
— Хочешь, чтобы я ушла?
— Нет.
И все. Ты повернулся ко мне спиной и заснул. А я не могла заснуть. Я желала близости с тобой. Мы так долго жили врозь, а теперь просто существовали рядом, словно разделенные стеклом. Я видела тебя, чувствовала твое тело, но не могла до него дотронуться. Может, это была кара за обман, которой я должна искупить твое возвращение? Но это же мой обман, а я лгала с самого начала…
В те горькие ночи, когда ты спал рядом, повернувшись спиной, меня преследовал образ мужчины, поднявшегося из-за стола в той комнате. Его лицо, глаза. Глаза, которые видели мой страх, разглядывали его как под микроскопом. Этого я не могла ему простить. И еще во мне появилось нечто, похожее на презрение к собственному телу. Может, потому, что оно перестало быть предметом твоего желания. Я научилась существовать вне его, не могла оценивать себя по достоинству, полагалась на твое мнение — и неожиданно потеряла уверенность в себе. И не оттого, что Марыся спала за стеной. Нас разделяло то, что было у тебя внутри. Я знала: нельзя задавать никаких вопросов, следует ограничиться твоим «нет». А разве у меня был какой-то другой выход? Уйти я не могла: без тебя и Михала я бы перестала существовать. Ничто не предвещало, что эта зависимость покинет меня. К этой ситуации очень подходила сказка, которую однажды рассказал мне отец. Как три тростинки поддерживали друг друга, но когда одну из них сбил ветер, две другие оказались слишком слабы, чтобы самостоятельно выжить. В моем случае было наоборот. Моя тростинка могла жить, только если рядом были две другие. Как-то ночью у меня даже появилась мысль, что если бы я решила уйти, то Михал ушел бы со мной. Эта мысль была близка той, которая возникла у меня в деревянном доме, — я не была уверена, что ты останешься в живых после восстания, и тоже подумала о Михале. Но в тот момент я не так стыдилась своих мыслей, как сейчас… Мне следовало научиться терпеливо ждать. Жизнь поползла медленно, стала серой, как тогда, когда мы не могли быть вместе…
Состояние Марыси ухудшилось, и она перестала вставать с постели. Возникла проблема ухода. На время, когда нас не было дома, мы наняли медсестру, но Марыся плохо переносила присутствие чужого человека. Ты хотел взять ее к себе в отделение, положить в отдельную палату. Ее несчастное выражение лица было тебе ответом. Тогда я решилась поговорить с Товарищем.
— У меня просьба, — начала я. — Я хотела бы вернуться на должность переводчика, так как у меня дома трудная ситуация… — Я замолчала, не знала, как говорить о Марысе — то ли «вторая пани докторша», то ли жена моего мужа. — В нашей семье лежачий больной…
Его прищуренные глаза смотрели на меня с участием.
— Ну хорошо, я пойду вам навстречу.
Кончились вскакивания с постели в пять утра и страхи, что я могу опоздать. Шеф этого очень не любил. Он сам был невероятно пунктуален, но в его распоряжении были машина и водитель. Однако должна признать, что он всегда входил в положение людей и был вежлив. Иногда мне случалось сморозить какую-нибудь глупость. Он обращал на это мое внимание, но спокойным тоном. Временами мы обменивались парой слов на личные темы. Обычно шеф рассказывал мне о том, как порыбачил или поохотился. Я не знала, есть ли у него семья. Он производил впечатление человека одинокого. Ко мне он относился с пониманием, даже по-отечески. Когда шеф был в хорошем настроении, я слышала в трубке: «Соедините меня», а чаще он говорил: «Кристина, дай-ка мне того-то». Как переводчица я ему требовалась редко. Иногда присылал за мной ночью машину, когда хотел, чтобы я срочно перевела ему радиоперехват.
— Слово в слово, учти, — говорил он.
Тебе не нравились мои ночные выезды. Когда звонил телефон, я старалась сама подойти, но иногда ты меня опережал.
— Да, пани Хелинскую можно, — ледяным голосом отвечал ты, подавая мне трубку.
Если бы ты только знал, как обязан этому человеку!
Теперь я могла заняться Марысей. Я мыла ее, причесывала. У нее были редкие волосы, через которые просвечивала кожа. Я кормила ее только бульонами. Каждая проглоченная ложка была нашей общей победой.
— Ну последняя, правда, последняя, — говорила я сладким, фальшивым голосом.
Так же, как и я, Марыся существовала в отрыве от своего тела. Кости, обтянутые кожей, — наследство ужасного прошлого, из которого она не смогла выкарабкаться.
