— Я не могу сделать какие-либо выводы до тех пор, пока не проведу собственное расследование. Мне необходима дополнительная информация, и я ее получу.
Гриффин ощутил острое желание придушить своего собеседника, но усилием воли подавил его.
— И как ты собираешься это сделать?
Доминик поднес бумагу к свету и задумчиво прищурился.
— Бумага хорошего качества, хотя таких водяных знаков я раньше не видел. Значит, таинственная незнакомка — дама со средствами.
— Одеяла и одежда малыша сшиты из очень хороших тканей, — вмешалась Мэдлин. — За ним явно хорошо следили и кормили.
Доминик поднес записку к носу и принюхался.
— Да, судя по всему, все так и есть. Кто-то любил малыша и заботился о нем. Возникает вопрос, почему от него отказались, причем столь странным способом?
— Думаю, потому что он в опасности, — не скрывая сарказма, проговорил Гриффин и всплеснул руками. — По-моему, все это ерунда. С какой стати вдруг младенец окажется в такой страшной опасности, что его придется прятать в борделе? И почему со мной?
Доминик несколько секунд напряженно думал.
— Возможно, потому что бордель — последнее место, где будут искать высокородного младенца. А у тебя репутация опасного человека, которого лучше не задевать. Могу добавить, что эта репутация вполне заслуженная.
— Полагаю, это комплимент? — огрызнулся Гриффин.
— Мне интересно, — задумчиво проговорил Доминик, — почему эта женщина выбрала тебя — именно тебя. Скорее всего, она тебя знает.
— Меня знает много женщин, — выпалил Гриффин. — Главный вопрос — какого черта она оставила крошечного младенца на моем пороге?
— Вероятно, она думает, что ты понимаешь, каково это — быть брошенным.
Гриффин инстинктивно вздрогнул, потом замер и постепенно жестокие слова вызвали в нем холодную ярость, быстро захлестнувшую все его существо. Он годами учился справляться с неконтролируемыми эмоциями, и часто ему это удавалось, но люди, постоянно находившиеся рядом с ним, знали, что обсуждения некоторых тем при нем необходимо избегать. Те, кто случайно поднимал в его присутствии запретную тему, никогда больше не повторяли такой ошибки.
Кроме Доминика, естественно. Он слишком много знал и никогда не стеснялся использовать это знание себе на пользу.
— Я бы посоветовал тебе соблюдать осторожность, мой друг, — тихо сказал Гриффин.
Тот безразлично пожал плечами.
— Я сказал то, что думал.
— Полагаю, ты подумал недостаточно.
Доминик склонил голову, выражая раскаяние.
— Вернемся к нашей проблеме, — продолжил Гриффин звенящим от сдерживаемой ярости голосом. — Я был бы чрезвычайно признателен, если бы ты забрал у меня этого проклятого младенца, пока с ним ничего не случилось.
— Я не стану этого делать, — почти весело заявил Доминик. — Маленький Стивен определенно должен остаться здесь.
Гриффин потрясенно разинул рот.
— Шутишь!
— Вовсе нет. — Доминик встал. — Я склонен согласиться с дамой под вуалью. — Он сделал паузу, и по его лицу скользнула странная тень, которую он отогнал, тряхнув головой. — Твое заведение — идеальное место для ребенка, над которым нависла опасность. Стивен останется здесь, пока я не закончу расследование. Если повезет, я узнаю все о его родственниках в течение пары недель.
Гриффин вскочил.
— Пара недель? Исключено! Кто будет все это время заботиться о младенце? Я даже не знаю, достаточно ли он взрослый, чтобы быть отнятым от груди! Кто подумает об этой маленькой детали, позвольте вас спросить?
— Об этом можно не волноваться! — воскликнула Мэдлин отвратительно жизнерадостным голосом. Она прижала к груди ребенка, который как раз проснулся и теперь громко зевал. — Роуз как раз пытается отнять от груди своего малыша. У нее очень много молока. — В ответ на вопросительный взгляд Гриффина она пояснила: — Роуз — одна из девочек в «Золотом банте».
— Не кажется ли тебе несколько неподобающим, если этот ребенок останется жить в борделе и нянчить его будут проститутки? — Гриффина охватило отчаяние.
Доминик весело фыркнул.
— Для предполагаемого преступного воротилы и владельца борделя ты слишком щепетилен, мой мальчик.
Гриффин запустил пятерню в свою густую шевелюру, высвободив большую часть волос из-под удерживавшей их узкой кожаной ленты.
— Я не криминальный воротила и очень скоро перестану быть хозяином борделя. Но дело не в этом. Роуз не может нянчить одновременно двух детей. Да и как можно держать младенца в борделе? Тем более такого младенца, которого надо скрывать? Вы оба безумны, если считаете, что столь сумасшедший план может сработать.
— Но он же не будет находиться в самом борделе! Он будет здесь, с тобой. Мы знаем, что в твой дом никто не войдет, если ты не захочешь, — усмехнулся Доминик.
— Кроме беспризорников с младенцами в корзинках, — обреченно пробормотал Гриффин.
— Правда, Гриффин, — неожиданно с энтузиазмом воскликнула Мэдлин. — Роуз не откажется помочь. И я тоже. Кстати, если не ошибаюсь, этому парню месяца четыре или даже больше, так что его уже совсем скоро можно будет легко отнять от груди. Станет намного проще.
— Спасибо, утешила, — буркнул Гриффин. Он явно утратил контроль над ситуацией, что случалось отнюдь не редко, когда в дело был замешан Доминик. — А пока, надо полагать, Роуз переедет сюда ко мне? Вместе со своим… источником радости? Пропади все пропадом! Лучше уж я сразу застрелюсь. Хотя бы мучиться не буду.
Роуз была одной из самых популярных девушек в борделе. Мужчины любили ее за красоту и легкий веселый характер. Но она к тому же была очень шумной и говорливой. Гриффин мог провести в ее обществе не больше пяти минут, после чего у него появлялось непреодолимое желание бежать куда глаза глядят.
— Думаю, все не так плохо, — проговорил Доминик с насмешливым сочувствием.
— Уж поверь мне, все еще хуже. — Покосившись на слегка попискивающий сверток в руках Мэдлин, Гриффин подавил желание выругаться. Малыш проснулся и теперь активно сучил ручками и ножками, издавая какие-то звуки. У него были темно-карие глаза — цвета какао-бобов — и розовые щечки. Он несколько секунд с интересом взирал на Гриффина, а потом его рот расплылся в широкой беззубой улыбке.
Гриффин протянул руку и коснулся пальцем крошечного кулачка. Пальчики тут же разжались — раскрылись, словно лепестки цветка, а потом сомкнулись вокруг пальца Гриффина. Хватка малыша была на удивление сильной.
Вздохнув, мужчина признал свое поражение. Он хорошо знал себя. Теперь он скорее дал бы отрубить себе руку, чем отказался от ребенка. Потому что на самом деле знал, что это такое — быть брошенным, и понимал, что раны от этого остаются на всю жизнь. Малыш был слишком маленьким и пока еще ничего не понимал. Но он был сыт, ему было тепло и сухо, о нем заботились. Гриффину было известно не понаслышке, каково ребенку, если в его жизни всего этого нет. Он знал холод и голод, и страх, никогда не покидавший его в грязных лондонских трущобах.
