Они сдали золото и серебряные монетки в музей и разошлись по домам. У всех начиналась ангина.
С тех пор прошло полгода.
Бронтозавр стоит во дворе музея. Над ним построили стеклянный купол. В Гусляре теперь немало японских туристов. А недавно приезжал Спилберг.
Лебедянский более или менее примирился с женой, потому что развод неблагоприятно сказывается на имидже, а он собирается баллотироваться на вологодского губернатора. Раз в неделю Толик штурмует Минца, чтобы тот поделился с ним секретом пленки и памятливой воды. ФСБ он к этому не подключает, потому что боится: в таком случае никаких надежд на Нобелевку у него не останется.
Минц уверяет, что тема еще не доработана.
Остальные живут по-старому, если не считать того, что на будущей неделе Марина выходит замуж за Аркадия.
Космография ревности
– Нет, – твердо заявила Ксения Удалова, – за маленьким я в садик больше не ходок.
– Ну что за птица вас клюнула в одно место, мама? – сказала ее невестка Маргарита. – Мне за вас даже немного стыдно, если не сказать возмутительно.
Ксения не стала спорить, а пошла на кухню готовить щи и тихо плакать. Если такие слезы капают в щи, то они получаются хуже солянки, каждая слеза на вес чайной ложки рассола.
– Она у нас рехнулась, – сказала Маргарита своему мужу Максиму Корнелиевичу.
– Ты о ком? – спросил Максим, открывая пиво.
Он налил отцу.
Корнелий Иванович отпил и сказал:
– В мое время было только «Жигулевское» – и не больше бутылки в одни руки. Но какой напиток!
– А вчера она на рынок не пошла, – сказала Маргарита. – Я ее прошу по-человечески, вы же знаете, как я маму Ксеню уважаю, а она ноль внимания. А она говорит – на рынок не пойду, не могу даже по Краснопартизанской ходить. Как будто всю жизнь по ней не ходила.
– Возраст, – заметил Максим, – сказывается, при всем моем уважении.
Корнелий в разговор не вмешивался. Он задумался. Он лучше всех знал свою жену. С ней творилось неладное.
С точки зрения человеческого поведения объяснимое, но человек этот был особенным.
Максим решил наладить мир в семействе и произнес:
– Ладно уж, я сам в садик схожу, а ты, ма, завтра в химчистку мой костюм отнеси, лады?
– Это в какую химчистку? – спросила Ксения.
– На бывшую Серафимовича, – сказала Маргарита. – И мой серый костюм захватите.
– На Серафимовича не могу, – сказала Ксения из кухни.
И все замолчали.
Серафимовича была улицей почти соседской.
– Значит, не хочешь, ма? – спросил Максим.
– Значит, не желаете, мама? – спросила невестка.
– Не могу, видит бог, не могу, честное пионерское, – ответила Ксения с надрывом, без юмора.
– Но ведь вы еще на той неделе ходили, – вспомнила Маргарита.
– На той неделе я, можно сказать, еще на живого человека была похожа, – сообщила Ксения и громко шмыгнула носом.
В этот момент Корнелий поднялся и пошел наружу, во двор.
Никто, кроме Ксении, его ухода не заметил. С тех пор как Удалов вышел на пенсию, его многие перестали замечать. А в семье и подавно.
А Ксения сдвинулась к окну, чтобы наблюдать, как он выйдет из дома и куда завернет.
Но Удалов не появился, значит, он пошел на первый этаж – или к Грубину, или к профессору Минцу.
Ксения слушала голоса сына и невестки, голоса были громкие, и даже пронзительные, они произносили грубые и укоризненные слова, но Ксения не вдумывалась в их смысл. Она глядела на улицу, на увядающую, бурую из-за сухого лета, так и не успевшую толком пожелтеть листву. Осень в этом году выдалась некрасивая, не золото, а сплошная грязь. И жизнь у Ксении не удалась. Она, вообще-то, была несчастной женщиной.
– Вы куда? – спросила Маргарита.
– Тебя не касается, – ответила свекровь.
Ксения спустилась по скрипучей темной лестнице, легко продуваемой сквозь щели – дом был старый, считай барак, тридцатых годов, давно пора бы сносить и дать им квартиру в пятиэтажке улучшенного типа. Все, кто предшествовал Корнелию на посту директора стройконторы, и те, кто сменил его на том посту, – все построили себе виллы, коттеджи или хотя бы квартиры в элитном доме на Марксистской. Один Удалов так и остался в покосившемся доме № 16 на Пушкинской улице.
Что-то ей сегодня все было не по душе. Даже запахи на лестнице уловила, застоявшиеся, почти древние, кухонные и другие. И стекло мухами засижено так, что света не видать. Давно пора бы вымыть, а кто возьмет на себя такой труд?
Ксения спустилась на первый этаж, остановилась перед дверью к профессору Минцу. Дверь была стандартная, все слышно, только Корнелий с Минцем стояли не у двери, а в комнате, и голоса их доносились не очень внятно.
– А ты давал основания? – это Минц говорит.
– Ну какие основания! Ты меня скоро тридцать лет знаешь. Ну какие могут быть основания в нашем городишке, где каждый каждого в лицо знает?
Он засмеялся каким-то невнятным смехом. Минц тоже засмеялся.
– Не преувеличивай, Корнелий… Дыни желаешь? Мне одна женщина вчера принесла. Балует она меня.
Затем голоса отдалились и стали неразборчивыми.
Ксения вздохнула.
– Смеются, – произнесла она вслух. – Ну ладно, досмеются.
Она вышла на Пушкинскую и направилась к центру.
Вышла было к площади Землепроходцев, но тут ее словно плетью по ногам стегнули.
Дальше ни шагу!
Она и замерла.
Впереди был виден Гостиный двор. Прямо перед глазами магазин «Все для сада-огорода».
Вот именно! Этот самый магазин. Зловещая дверь приоткрыта в тягостный полумрак, откуда, как орудия пыток, выглядывают грабли…
Ксения зажмурилась от ужаса и попятилась.
Так она и пятилась метров двести, пока сообразила развернуться. Пускай они смеются над ней и осыпают ее упреками и оскорблениями. Если у женщины нет способов отстоять свою честь на дуэли или в конном строю, может быть, демонстрация слабости окажется более убедительной, чем напор силы?
И Ксения направилась к профессору Минцу.
Перед дверью к нему она остановилась и некоторое время прислушивалась – не хотелось ей встретиться там с мужем.
Внутри царила тишина, а потом послышался негромкий голос профессора. Он напевал известную песню «Мани-мани-мани» о власти денег. Значит, он один.
Ксения стукнула в дверь костяшкой пальца.
– Заходи, Ксения, – откликнулся из-за двери профессор.
