Игорь не роптал из-за того, что ему приходилось в ночь перед смотром стирать свои вещи. Он все воспринимал как должное, неотъемлемую часть посвящения в офицеры Советской армии. Приблизительно так же он относился к копанию траншей, подметанию плаца, укладке дерна на облысевших газонах, привязыванию листьев к обкраденным осенним ветром деревьям, перебрасыванию лопатой тонн снега – он работал универсальной машиной. Но качественно провести ночную стирку можно только вдвоем, потому что в одиночку ни за что не выкрутить обмундирование и уж тем более одному почти невозможно завладеть взводным утюгом. Тут должна действовать надежная команда. Когда непреклонные обстоятельства начали диктовать план предстоящей ночи, Игорь прочитал на лице Алексея неподдельное нежелание провести ночь за делом, которое можно было совершить и днем. Предупреждая возможную ругань друга, Игорь лишь преспокойно сообщил ему, что их время пользования утюгом забито на два часа ночи. Пока Алексей поносил уродов, придумавших смотры, Игорь, заметив, что мороз крепчает, прикидывал, успеют ли они высушить одежду за ночь утюгом.
Стирали они одежду, как всегда, рядом с умывальником прямо на полу. В этом не было ничего примечательного и удивительного для курсанта РВДУ, првда, дело было зимой.
И этот факт призван был втиснуть в сознание курсантов важность именно этого смотра. Отвоевав небольшой клочок пространства и расположившись среди десятка других стирающих, они разложили обмундирование на кафельном полу, до того оттертым дневальным и вполне пригодным для такой процедуры, обильно полили брюки, кителя и тельняшки из шланга и принялись намыливать. После по очереди терли их щеткой для чистки одежды до тех пор, пока мыльная пена, непрестанно смываемая шлангом, не стала ватно-белой, как свежевыпавший снег. Затем принялись отжимать обмундирование, взявшись за концы с двух сторон и медленно закручивая до появления бугристых узлов. Когда же брюки и китель превратились в сплошную спираль, их начали растягивать, отчаянно выдавливая воду до последней капли. После отжимания одежду растягивали на кроватях, а сами сторожили утюг, уже не покидая бытовки: любая договоренность могла ничего не стоить, если утерян момент передачи волшебного прибора. Радость курсантам приносило лишь понимание, что они такие не одни – без малого три четверти роты тихо и настойчиво копошились в ночи. И то же самое было на других этажах казармы.
К утру у изрядно намаявшихся курсантов все было подстрижено, подшито, выглажено, начищено. Одежда досыхала прямо на них, и сопротивляющаяся влага медленно покидала ткань, отступая перед энергией молодых горячих тел. Игорь к началу смотра вообще позабыл о перепитиях стирки – строиться они выходили в шинелях, да и рюкзак со снаряжением приятно грел спину. Бессонную ночь медленно побеждала надежная, как солнце, энергия молодости; она проникала во все члены, заполняя свежестью еще тяжелые головы.
И тут подлыми хлопьями повалил снег, что означало только одно: природа не желает жить по законам человека.
Обидно было еще и потому, что вчера свой кусок плаца они грызли лопатами и очищали метлами зря.
И вот, когда под разверзшимся небом все училище в течение четырех часов простояло с рюкзаками и оружием, медленно превращаясь в белых, оглушенных неподвижностью кур, Игорь испытал нечто похожее на озарение. Он вдруг со всей ясностью понял смысл заветных, священных в армии слов «шкалиться» и «смотр». И может быть, в тот момент даже сумел бы объяснить этот смысл. И плечи уже ныли не так остро, как вначале, а тупой, отдающейся во всем застывшем теле болью, голова же стала утопать в дурмане самоотравления. Игорь почувствовал облегчение, переключившее загнанное в дремучие дебри сознание на простые и понятные образы. Ускользала перспектива обеда, но не было сил огорчаться по этому поводу. Не хотелось непрестанно шевелить пальцами ног в сапогах, чтобы не отморозить их, но рефлексы организма, инстинктивно борющегося за выживание, автоматизировали это действие. В мыслях всплывало обморочно жаркое лето и он с удочкой, бесконечно спокойный, разомлевший, на берегу Роси. Образы мигали, появлялись и исчезали снова. Игорь не сдавался, поглядывая на незаметно притоптывающих товарищей. Внешне все оставались неподвижными, но если бы точный прибор фиксировал колебания тел, возникла бы видимость странного танца, похожего на долгую жуткую агонию. Игорь видел каменно-мрачные лица, застывшие с непроницаемыми выражениями, как у изваяний. Вернее, то было одно, общее для всех, стадное выражение. Не боли или безысходности, но силы абсолюта, дарующего каждому нечувствительность. И если бы им всем пришлось медленно умирать здесь, на плацу, выражение бы это не изменилось, ибо оно слишком уж походило на посмертную маску. Он бросил взгляд на Алексея, слегка удивившись: на лице товарища читалась злобность, смешанная с неимоверным страданием. «Не на пользу ему метание между ротой и командой, пребывание вне строя расслабило его, сделало слишком уязвимым к боли, которая у всех давно уже притупилась», – подумал вдруг Игорь. Он опять сравнил выражение лица друга с остальными. У других давно исчезли раздраженность и досада, отключились вообще эмоции – осталось только смирение: пусть все будет, как будет, мы будем стоять, подобно пешкам на шахматной доске, столько, сколько нужно. И вот, когда людьми стало завладевать отполированное сознанием, холодное, как выстуженный зимой плац, безразличие, началось представление. Сначала пронесся шепот: «Идут, идут…» Командиры взводов и сержанты в последний раз зашипели на подчиненных и замерли. Вдруг все разом напряглись и насторожились: явился он. Из-за спин более рослых товарищей Игорь видел широкий силуэт невзрачного человека с большим мясистым лицом, с сильно выпирающим из-под шинели животом. Глухо, слишком глухо звучали на морозе слова «Товарищ командующий!» После них внезапный порыв леденящего ветра и вовсе украл остатки доклада. Весь строй невероятно сосредоточился: сейчас пойдет вдоль рядов. Но вместо смотра личного состава этот чудак неожиданно для всех направился в расположение второго батальона, и пестрая царственная свита мигом бросилась вслед за ним. Те несколько минут, что командующий провел в казарме, никто не шевелился; боль и напряжение уступили место искусно нагнетаемому страху. Генерал-коротышка затем вышел и, как казалось Игорю издали, бешено сверкая недовольными глазами, брызгая на окружающих слюной, направился в столовую училища. Было видно, как под шинелью перебирают слишком тонкие ноги, не желая семенить, но и не умея делать широкие петровские шаги. Один раз тучное туловище поскользнулось на растоптанном снегу и очень рискованно пошатнулось. Когда командующий поймал равновесие, многие беззвучно выдохнули: «Хух!» А то ведь беды не оберешься! Казалось, довольно трудно этим нетренированным ногам нести столь массивное тело. И начальник училища, худощавый и осанистый, шел за ним намеренно медленно, специально слегка наклонив голову, чтобы казаться ниже своего патрона. Училищный строй в этот момент охватило электрическое напряжение – застывшие фигурки светились преданностью и покорностью. Командующий явился, блеснул яркой кометой, ослепил невероятным блеском и исчез, растворился где-то в пространстве. А курсанты и младшие офицеры училища все еще стояли, не получив никаких распоряжений. Игорь, завороженный, даже боли от холода в руках и ногах не чувствовал – столь потрясающим откровением оказалось явление этого героя народу. Интуитивно он ощущал, что это просто миф, мираж, дурман. Но это видение было ему приятно, ибо в нем усматривалось неизбывное свойство армии – заменять блеском тупость, фанфарами компенсировать отсутствие доблести, а суровой надменностью – фальсификацию действительности. Курсант Дидусь воочию видел, как Ничто оказывалось способным стать Всем. Это Ничто было выше науки и искусства, громаднее богатства, могущественнее морали. До него не дотягивалась обыкновенная действительность с привычной системой ценностей, и это казалось особенно забавным, особенно захватывающим, пленительным.
