– Ого-о!
Артеменко так и присел на край кресла вместе с бельем и одеялом. Пристально, серьезно и не без смутной тревоги поглядел на друга. Тот немного смутился, но глаза его затуманились лишь на короткий миг, который был уловим только благодаря тому, что каждый из них знал друг о друге гораздо больше, чем обычно знают друзья.
Алексей Сергеевич не торопил друга, чувствовал, что есть нечто, о чем ему тяжело говорить.
– Русского человека, понимаешь ли, очень легко развести на войну. Потому что русский человек безалаберно доверчив и имеет чуткую душу, в отличие от, скажем, чопорных англичан или щепетильных немцев. Посмотри старые фильмы о Первой и Второй мировых войнах. Что-то наплели этому несчастному народу, и он уже борется на гражданской войне, сам с собой. На уничтожение – друг на друга, брат на брата. Или посмотри, как преподносили нам Вторую мировую войну! Исключительно как Великую Отечественную, о завоеваниях и разделительной линии в центре Европы – ни слова. Мы танками готовы давить всех непокорных, нам только красиво объясни – зачем.
Полковник Дидусь, скривившись, наклонил голову вправо вниз и резко выдохнул воздух, будто хотел сплюнуть, а потом вспомнил, что они не на привычном для него полигоне, а в фешенебельной квартире в центре Москвы. Но он сегодня в преддверии абсолютной и неожиданно ошеломляющей свободы решил выложить все, что есть на душе. Сказал сам себе, что один раз стоит это сделать, потому что, может, другого раза вообще не будет. Он в этот момент действительно не знал, как будет жить дальше и чем заниматься в жизни.
А Алексей Сергеевич неожиданно вспомнил, как они с Алей недавно смотрели вышедший на экраны фильм «Адмирал», в котором более всего затронули бессмысленные убийства. Безумная людская бойня гражданской войны, бесцельная для конкретного человека, но посвященная борьбе за власть маленьких и больших лидеров, напоминает чеченскую войну, в которой втянутых людей, оказавшихся обманутыми пешками, убивают для усиления харизмы ферзя.
– Я выполнил свой долг солдата империи. Я отдал все, что империя от меня требовала. Заметь, требовала, а не просила, потому что империи никогда не просят – они требуют. И мы – я и такие, как я, – мы не роптали, не сомневались. Нам даже молиться не приходило в голову – это сейчас меня тянет помолиться… Я все отдал, ничего не попросив взамен, не унизившись до прошения. Я ухожу с чистой совестью. Мне не о чем жалеть, разве что о загубленных жизнях – и своих, и тех, кого назначали врагами. Но эти жизни на совести империи, а империя, как ты знаешь, не совестливая…
Дидусь произносил эти слова просто, без пафоса и хвастовства, но в самой иррациональности его поступка было нечто пророческое, как будто он выносил самой системе грозный и необратимый приговор. Речь лилась изнутри его естества, как если бы он находился в гипнотическом трансе на приеме у психотерапевта. Игорь Николаевич, не привыкший глубоко анализировать слова, всегда отдавая предпочтение решительным действиям, и сейчас не задумывался над тем, как и что он скажет. Мысли его текли, подобно реке, очищенной и освобожденной от искусственных заграждений. Алексей Сергеевич мельком взглянул на его правую руку, которой он несколько неуклюже, с совершенно ненужной цепкостью держал коньячный бокал. Узловатая, жилистая, со скрюченными пальцами, рука совершенно не подходила для удержания бокала. Алексей Сергеевич живо представил себе, что можно делать такой рукой. Схватить за горло и впиться пальцами в шею. Или нажать на спусковой крючок автомата. Да, тут его руки были бы незаменимы, они бы действовали безотказно, машинально производя на свет смертоносные действия. Но вот бокал… бокал тут никак не вязался…
– Вот ты говоришь, что тебе все равно, кого громить и крушить, главное – делать это успешно, профессионально. Так?
– Ну, допустим…
– И ты признаешь, что, выступая на стороне чьей-то воли, ты можешь оказаться исполнителем злой воли, совершать преступления, прикрытые идеологическими лозунгами и пропагандистским дурманом?
– Но так было всегда, что ж тут нового. Лично для меня важно, что я – на стороне силы, я – ее воплощение, представление и отражение, называй как хочешь. И я в этот миг – ее лицо. Вспомни генерала Лебедя. Его действия и его воля в том же Приднестровье имели личный характер, а оценка и результат этих действий – усиление позиций государства и той власти, которую он представлял.
3
После разговора, несмотря на хмель, Артеменко еще долго не спал. Последнее время он вообще мало спал. Теперь же голова казалась одеревеневшей и тяжелой, но в то же время кристально чистой, ясной, как будто все, не касающееся прошедшего разговора, просто было стерто. Сначала он думал об армии, о том, как система легко бросается людьми, невзирая на личности. Люди вылетают из игры, как отработавшие свое пробки из открываемой бутылки шампанского. Но он и раньше это хорошо знал. А при Советах людей вообще ни во что не ставили и никого не щадили, все в случае чего шли под государственный каток. Теперь, после разговора с другом, ему отчетливо бросилось в глаза и пугало то, как рьяно, упорно Россия наследует эту советскую технологию.
Но не только это принесло ему беспокойство. Игорь задел один его старый рубец, растравил былую не решенную им проблему. Дело касалось теперь уже его адюльтера, его измены, которая висела над его сознанием, словно очень мощная лампочка, от внезапного света которой появлялась болезненная резь в глазах. Как только навязчивое воспоминание появлялось, эта лампочка вспыхивала ярко-рыжим фонтаном и приближалась к его лицу. Игорь своей извечной честностью задел его, невидимая рука коснулась переключателя, и острый свет огненными стрелами вонзился в глаза. Артеменко уже знал: намечалась очередная вивисекция, мучительная и неприятная. Он будет в который раз переживать те неприятные жизненные моменты, которые силой воли удерживал в себе. Он снова прокручивал картину десятилетней давности, но она все так же, как и раньше, не давала ему покоя.
Он летел тогда из Парижа, вызванный по срочному делу. Дело было неприятным – он ехал за инструкциями, как воспрепятствовать украинцам успешно завершить переговоры с французами по модернизации своих боевых вертолетов. Разработчик вертолетов находился в России, и делом чести военной разведки было держать под контролем, чтобы никто не смел проводить модернизацию без участия России. В деле переплелись вопросы военной экономики и оборонных технологий, что непосредственно касалось деятельности ГРУ во Франции. Тогда майору Артеменко было вдвойне неприятно, так как именно он и сообщил о начавшихся переговорах, получив информацию от источника во французской компании. Но и не сделать этого он тоже не мог. Потому-то летел он в Москву без настроения, а Аля с Женей оставались в Париже.
В самолете рядом неожиданно обнаружилась симпатичная попутчица. Сначала он мало обращал на нее внимания, более того, подумал, что она француженка. Кроме того, в подсознании майора жила своей затаенной жизнью весьма действенная установка, привитая в академии. «Помните, – твердили им много раз подряд, – почти все серьезные провалы произошли из-за баб, ну в крайнем случае из-за секса». Последнее подразумевало гомосексуальные связи…Молодая женщина в самолете, прелестная, точно куколка, читала Уэльбека в оригинале, и были это его недавно выпущенные и успевшие стать знаменитыми «Элементарные частицы». Он сам хорошо знал эту книгу и даже восхищался слишком явным и иногда неуместным сексуальным подтекстом, аккуратно перемешанным со всеми привычными человеческими страхами – одиночеством, покинутостью, болезнью, смертью… Знакомство ни за что бы не состоялось, если бы сидящая рядом благоухающая барышня вдруг не заговорила с ним сама – по-русски. То была какая-то банальная просьба во время обеда – что-то передать или что-то подсказать. Он не помнил, но это было и неважно. Неожиданно завязался живой, непринужденный разговор, сначала о прозе противоречивого, двусмысленного Уэльбека. Но потом о многом другом. Пазлы ветреных отношений складывались самым провокационным, дьявольски манящим образом. В какой-то момент она вдруг предстала аппетитной наживкой, золотисто-блестящей рыбкой, нарочито беззащитной, самостоятельно плывущей к крючку. Она поразила его совершенно неуместной детской непосредственностью – каким-то жестом или беспечно высказанной мыслью, он уже точно не помнил, чем именно, – и только тогда Артеменко посмотрел на нее по-мужски. Женщина, представляющаяся наивным ребенком, отчего-то кажется безопасной. Вдруг произошел психический оползень, и перед разведчиком в одно мгновение возникла умозрительная картинка развития дальнейших событий. Перед ним была особа, лет на пять или семь моложе его Али, увлекающаяся и несколько глуповатая на вид, с русской, нараспашку душой и при этом довольно милая. Непринужденная, гибкая фигурка, пухлые, младенческие губки, вздернутая, еще крепкая грудь – все было в наличии. Но больше поразило Артеменко другое – от нее исходил непривычный, непрерывный поток каких-то невидимых, но очень проникновенных импульсов чрезвычайно волнующего происхождения. Впечатлило и то, что она оказалась москвичкой, а жила и работала в Париже, там у нее мужчина, француз конечно. С которым у нее, разумеется, серьезные отношения. Он угадал в ней очевидную доступность, это было единственным, что отпугивало, отталкивало. И что же? Ничего не планируя, Артеменко в аэропорту совершил безобидный обмен телефонными номерами, только и всего. А потом – в Москве он пробыл ровным счетом четыре дня – он сам не понял, как она оказалась в его постели. Если бы его расспросили, какие шаги он предпринял для этого, он бы ни за что не сумел ответить. Да он ровным счетом ничего не сделал для ее соблазнения! Он просто сам позволил себя обольстить. Но его изумило, крайне шокировало совсем другое: революции чувств и ощущений не произошло. Да, она была любвеобильна, многообразна и податлива. Да, тело ее было столь же сочным и ярким, как и томно приоткрываемый ротик. Да, она как будто очень пылко реагировала на прикосновения. Да, она была в постели очень откровенна, придавая внезапным действиям оттенки роскоши. Ну и что?! Он целовал ее и точно ощущал: это чужое, чуждое ему тело! Это киношное телесное совершенство не родное, не горячее по сути, что может быть только при единении душ. В какой-то момент Артеменко ужаснулся тому, что произошло. Он испугался чистой подставы, стал проверять информацию о фирме, где работала его новая знакомая. Но, к его облегчению, все оказалось правдой, она, эта молодая особа, в самом деле была случайной встречей. За ней вроде бы не тянулся неприятный шлейф спецслужб, и на том спасибо. Больше они никогда не виделись. Но дело было сделано, и даже спустя десять лет в его совести оставалась заноза. Но вот чему он удивлялся более всего: телесной, осязательной памяти не осталось совсем, как будто связи этой никогда не было; а вот душевная боль не утихла. Даже если бы он закрыл глаза и попытался мысленно проиграть хотя бы одну сцену, ничего бы не получилось – он просто ничего не запомнил! Он открыл для себя непостижимый феномен: его безупречная память не сохранила ничего – ни ярких черт лица, ни осязательных ощущений, ни запаха, ровным счетом ничего. Нет, он, конечно, узнал бы ее, но не в этом дело. Впечатление оказалось блеклым, несмотря на ее явную физическую привлекательность и кажущуюся безупречность в постели. Повлияло еще много факторов. Например, он всегда полагал, будто ужин в ресторане с другой женщиной является сладострастным приключением, а на деле оказался пресным отблеском его работы. То есть он все сделал машинально, как на работе. Там сосредоточенность на искомой информации вытесняет все остальное, тут все, абсолютно все общение было прелюдией, ясной подготовкой к постели. Топорная игра, кажущаяся интрига, беспардонное вранье друг другу оказались эрзацем отношений и потому стерлись, как ненужная, не представляющая важности информация. Все это невероятно потрясло Артеменко. А вот сердце болело совершенно реально – оттого что он знал, что связь все-таки была! То ему казалось, что необходимо поговорить об этом с Алей, то, напротив, он страшился такого исхода, потому что Алю бы это сильно огорчило. И Артеменко жил с этой занозой, до сих пор не зная, как ее выдернуть, не причинив никому фатальной боли.
