Заразив своим возбуждением и подвижностью, увесистый Горобец, чем-то неуловимо напоминающий колоритного гоголевского пана, на время превратился в того самого неприкаянного, легковесного Петю Горобца, которого они знали по военному училищу. Заметно раздавшийся вширь, он, тем не менее, легко фланировал, кружился вокруг гостей, ничуть не смущаясь своих размеров. «Это что за худоба москальская?» – яростно кричал он прежним сослуживцам, бесцеремонно щупая их бока, фамильярно тискаясь с ними и называя просто по именам безо всяких отчеств. Он был все таким же шумным, суетливым, необыкновенно веселым, задорно искристым. Все так же посмеиваясь своим язвительным, но никого не задевающим смехом, он многозначительно толковал обо всем подряд. Но вначале познакомил со своей женой, еще более пышнотелой Маришей, дочерью Иришей, также склонной к большим формам, незлобивым лизуном-лабрадором Степкой, сколь умным, столь и хитрым, а потому раздобревшим в этом доме во всех отношениях. Хозяин дома с одинаковыми эмоциями погладил по голове дочь-подростка и собаку; оба живых существа податливо закрыли от удовольствия глаза. С деланой важностью прикоснулся слегка ощетинившейся к вечеру щекой к румяной гладкой щеке жены – хозяин и хозяйка были чем-то схожи, словно брат и сестра, – и многозначительно прибавил к этому наигранному жесту: «Моя половинка». От гостей не ускользнуло, что он общался с членами семьи, и даже с заплывшим лабрадором, исключительно на украинском, тогда как с ними – только на русском языке. Они не протестовали, лишь наблюдали с улыбкой за переменами, которые произошли за двадцать лет. Затем Горобец настойчиво повел гостей по дому, заметив, что только старым друзьям он может показать все, по его выражению – развернуть душу без остатка. А так он мало с кем общается из местных, соседских, опасаясь извечной людской зависти и тайных проклятий. Разумеется, его дом освящен служителем церкви, а еще до покупки на этом месте «поработали» ворожицы, заговаривая возможную порчу и корректируя ауру. Не без гордости Горобец сообщал детали своего безбедного существования. Дом – добрых полтысячи квадратных метров, не считая, разумеется, площадей просторного гаража да вместительного сарая, – плод его многолетних стараний. Все сделано основательно, на века! Он так и сказал: «На века». После чего Алексей Сергеевич и Игорь Николаевич, несколько обескураженные, переглянулись. «Зачем на века, если нам, в лучшем случае, отведено несколько десятилетий? – мысленно задал себе вопрос Игорь Николаевич. – Жуткий, неисправимый прохвост. Но, может, и хорошо, что люди тратят силы и энергию на такие незначительные вещи». И опять вдруг у него помимо воли возникли воспоминания о бесконечных ответственных боевых задачах, захватах, зачистках, проходах колонн через кавказские перевалы. Разве может вся беспечная красивая жизнь Горобца, фальшивого Пети по прозвищу Птица, сравниться хоть с одним нажимом пальца на спусковой крючок акаэса, ствол которого направлен на двигающихся перебежками по каменистому склону врагов?! Глядя на высокие, добротно выгнанные стены жилища Горобца, Игорь Николаевич непроизвольно вздрогнул, вспоминая ощущение прикосновения к бесконечности, когда вдалеке какое-нибудь замешкавшееся тело содрогалось от вошедшего в него злобно шипящего куска металла, замирало на мгновение и затем падало подкошенным деревцом. «Тьфу ты, черт, – начал ругать он сам себя, рдея от стыда, – да что я, в самом деле, Паша Кандырь?! Я ж туда не за чужими душами ходил, за славой…» Но гнусавый, глумливый голос из темных, глубоких недр твердил ему: «И за душами тоже! И за душами тоже! Потому что все связано одной веревочкой! Хочешь прослыть героем, должен стать страшным и опасным для всех!» И искатель славы, напуганный ликом истины, с позором отпрянул, готовый сдаться…
Но сам же хозяин отнес реакцию гостя к впечатлениям от своих владений. Вот редкая художественная ковка, вот заказная резьба по дереву, вот комнаты, в которых все роскошное и натуральное одновременно. Ну кроме телефонов, телевизоров и кондиционеров. Сколько всех этих аппаратов в доме, он и сам толком не знал или делал вид, что не знает. В доме, в необычайно просторном подвальном помещении, нашлось место даже для тренажерного зала, напичканного дорогими системами для профессиональных бодибилдеров. При желании тут можно было бы тренировать группу с добрый десяток человек. Игорь Николаевич, поглазев на тренажеры, снисходительно улыбнулся: у него в кормовом отсеке одной из боевых машин всегда валялась гиря-двухпудовка, и он сгорал от любопытства, сумел бы Горобец выжать столько же раз, сколько и он? Не говоря уже про тридцать подъемов переворотом, которые он и после сорока выполнял на перекладине с бесподобной легкостью курсанта соответствующего училища… Но увлеченный Горобец продолжал, кажется, уже рассказывая больше самому себе. Вот его виноград, тридцать семь сортов. Нет, конечно, сам он не любит подрезать его и тем более собирать. Есть специально обученный садовник. И опять проскользнул этот новый акцент собственной значимости – в небрежных, но весомых словах «специально обученный». А вот машины, его и Мариши; а как же, джипы, разве по украинским дорогам можно на других ездить. У нас же нет дорог, есть только направления… Тут он опять язвительно, с долей сарказма засмеялся в кулачок, как бы невзначай заметив, что Мариша сама выезжает очень редко. Алексей Сергеевич и Игорь Николаевич тотчас узнали смех того училищного парня, который по воскресеньям вместо увольнения доставал самые новые, только что появившиеся в Рязани пиратские версии видеофильмов: искусно состряпанные ужасы, боевики с нереальными виртуозами, гнусавая, невнятная порнушка… Рубли складывались в пачки с чарующей быстротой. И Игорь Николаевич даже не удержался и шепнул Алексею Сергеевичу: «Да, не изменило Птицу время, все так же весело порхает с ветки на ветку, как двадцать лет назад. Только лицо стало шире в три раза, хоть бери и в гетманы выдвигай». Но на самом деле теперь перед ними был респектабельный, недурно ухоженный, не без внешнего лоска сорокалетний мужчина. Его лица почти не коснулись морщины, маслянистый взгляд выдавал самодовольство, и мысли его явно не сбивались в противоречивые вихри вопросов о собственной роли на земле, в государстве, в семье. Мужчина этот был о себе весьма высокого мнения, не раз роняя фразу, что у него «муравьи работают», что он «сам создает тут рабочие места». А если бы друзья посмотрели на бывшего сослуживца еще внимательнее, то обнаружили бы и вовсе крамольные для них вещи: ногти на руках у него были после маникюра – безукоризненно обработаны и покрыты бесцветным лаком. Лицо и тело регулярно подвергались массажу, которому позавидовала бы сама царица Клеопатра. Его дом построен крепостью, деревьев посажено немало, дочь вполне заменяет сына – ведь любимая дочь. Как то бывает после многолетних разлук, все трое незаметно, почти неосознанно присматривались друг к другу, соизмеряя свои достижения с тем, что сделано за последние два десятилетия товарищами. «Мы вылетели в мир двадцатилетними лейтенантами, и с того времени каждый прожил целую, отдельную жизнь – и как же мы не похожи теперь друг на друга. Как красив этот цветущий сад, но мог бы ли я жить в этом искусственном раю? Нет, нет и нет! Да и что может знать Петя Горобец, мягкотелый, ветреный, хитрый, о настоящей жизни мужчин, о войне и славе?! Нет, тут нечему завидовать…» – размышлял Игорь Николаевич, рассматривая мир былого училищного товарища. Через все эти приобретения Игорь Николаевич словно прикоснулся к его душе, и это прикосновение не было для него неприятным, но было чуждым, далеким отзвуком иной, нереальной, не его жизни. «Что и говорить, каждый получил то, к чему стремился. Весь этот уют, конечно, великолепен, но это всего лишь пыль, ничто по сравнению с тем, что мы не успели сделать», – с грустью подумал Алексей Сергеевич.
