Он закрыл книгу и задумался. Ему показалось странным, что, даже выделив это утверждение автора, он не обдумывал его долго. А вот теперь все представилось совсем в ином свете, мир казался простым и понятным, как будто на него снизошло озарение.
Старик утверждал, что политики придумали проблему отношений Украины и России из собственного тщеславия, из желания возвыситься. Старик не прав! Потому что, придумав проблему, направив мысли и усилия для ее развития в массах, они эту проблему уже создали. Части людей в самом деле безразличен путь и будущее страны. Как они могут его видеть, если они свое личное будущее не прогнозируют, не улавливают, никуда не стремятся. Но для очень значительной другой части – это целая жизнь. Потому что отсюда проистекает самоидентификация. Если человек понимает на подсознательном уровне, что он маргинал, что его отцов и дедов гнобили, и его самого будут гнобить, и детей его тоже, ничего путного из этого не выйдет. И что же сейчас такое Украина, вопрошал он сам себя. И ответ был прост и понятен. Украина первого десятилетия нового века представляет собой не столько печальное, сколько тягостное явление: тотальная деградация, помноженная на вопиющую инфантильность политических вожаков. Все идет к параличу, сам воздух Украины уже пропитан тошнотворными миазмами, гибельным запахом гниения… И Мишин прав, говоря про историческую ретроспективу расколов. Готовясь работать в Киеве, Артеменко не раз листал и книги по истории. И хорошо помнил слова Костомарова о времени после Переяславской рады: «Скоро увидела Украина, что попала в неволю…» Но также помнил и о главной проблеме украинцев, повторяющейся через триста пятьдесят лет, как будто тот же виток спирали: земля была расколота и порабощена из-за того, что часть запорожцев жаждала возвышения за счет союза с Москвой, а оставшаяся часть не обладала достаточной силой. Вот она, горькая правда жизни! Неужели в стране не найдется никого, способного свою личную самореализацию увязать с возрождением государственности?! Вот уже президент и премьер фактически обвиняют друг друга в государственной измене. А оппозиция фактически работает на соседнее государство. Определенно мы имеем дело со страной, которой никто не управляет. Каждый второй или каждый третий готов наплевать на принципы, отвернуться от партнера, если только это сулит возвышение во власти… Или, может, клин раскола уже глубоко вбит украинцу в сердце. Артеменко отлично помнил, как несколько лет назад Путин предупредил в Киеве о возможной, как он сказал, главной ошибке, которую не следует совершать украинцам. А именно, заметил тогда российский президент с надменным, жестким лицом, выражение которого не позволяло сомневаться в реакции будущей России: «Главное – никогда не забывать: стратегический выбор Украины, соответствующий ее национальным интересам, – дружба с Россией!» Теперь все выглядит еще жестче: или дружба или смерть, или дружба или раскол, или дружба или война.
А кто нужен Украине, продолжал свои размышления аналитик? Украине, ментально застрявшей между Европой и Азией. Украине, сдавленной двумя различными силами и подстегиваемой двумя разными культурами? Кто нужен украинцу, которого Запад не принимает за своего равноценного партнера, а Россия принимает только за младшего брата? Вероятно, не столько сильный, сколько невообразимо гибкий, сказочно хитрый, духовно богатый, такой, которого и юго-восток страны, и сама Россия принимали бы за своего, тогда как в действительности он был бы еще не меньшим националистом, чем прямолинейно выступивший Ющенко, с его Петлюрой, бандеровцами и ОУН-УПА. Но найдется ли такой?! Скорее всего, нет. И его, всех их работа тут, в Украине, направлена на одно – только бы не нашелся такой лидер. Только бы был выдвинут тот предводитель, что будет всегда одним полушарием мозга ощущать интересы Кремля.
Да, в России тоже никто ничего не строил, а черные дыры просто плотно затянуты камуфляжем. Алексей Сергеевич вспомнил, как прочитал в одной из газет удачную и поразительную журналистскую характеристику политики Ющенко: «Политика напоминает набор эпизодов, которые так и не стали полнометражной картиной». А ведь действительно так. И в России так же, только эпизоды ярче и острее воспринимаются, болезненнее переживаются. Потому что тут связано с горечью за национальную недовоплощенность, недосказанность, а в России – с болью потерь близких на нескончаемых войнах, от терактов, сердечных болезней, по которым она держит печальное лидерство, тотального алкоголизма. На подсознательном уровне, на генном восприятии все понимают: ничего случайного в мире не происходит. Все потери, проблемы, информационные сбои – это плата за индивидуальное безволие каждого участника, за готовность аморфных масс переложить ответственность на плечи тех, кто этой ответственности жаждет.
И при всем этом, наряду с чудовищными поражением и разочарованиями Украина ментально далеко продвинулась на Запад, оторвалась от России. Тут в самом деле комфортнее, теплее. Но кто они, украинцы, в смущении задавал Артеменко вопрос сам себе. Я – украинец?! Или я просто солдат империи, который с присущей ему упрямой тупостью готов разрушать огнем и мечом все то, что противоречит имперскому мышлению? Ведь и эта, якобы ниспосланная Богом тысячелетняя русская традиция авторитарного властвования, безропотного поклонения владыкам-монархам ему лично чужда. Да и всегда была чужда, потому что противоречила его внутренней философии опоры на индивидуальную силу, на личность, которая даже в единственном числе что-то значит.
Алексей Сергеевич не ожидал от себя подобной метаморфозы. Не ожидал, что в мыслях начнет ставить себя на место украинца, играть шахматную партию сам с собой, постоянно поворачивая доску к себе – то белыми, то черными. Он не мог понять истинной, глубинной причины своих сомнений, но хорошо знал, что Мишин тут, в принципе, ни при чем. Андрей Андреевич, с его староукраинскими идеями, обрамленными в новые рамки, всего лишь новый импульс, дополнительный толчок для совершения некого прыжка в новую реальность мышления и восприятия действительности. Но разве он уже не стал на путь миротворчества, разве не предпринял попытки перестать видеть только благо в кремлевских заданиях и смотреть на все своими собственными глазами?! Разве не поддал он все, исключительно все, собственному беспристрастному анализу?! Надо действовать, активнее, четче, понятнее! Эти слова все чаще звучали в голове полковника Артеменко каким-то тяжелым звоном, похожим на колокола украинских церквей.
Или, может быть, думал Артеменко, его невыносимая тревога просто совпала с периодом тоскливого одиночества, в клещах которого ему все труднее справиться с волнами гнетущей депрессии. Дочь была в лагере, с женой разделяло несколько тысяч километров – она опять была в Индии. И снова отдаление от семьи казалось офицеру фатальным и неотвратимым, он не мог ни противостоять, ни противиться этому. И где-то в недрах его сознания росла тайная убежденность, что эти два тягучих, как смола, процесса взаимосвязаны. Потому что само ощущение удаленности семьи возникло как будто вместе с его новой работой в Киеве. И то, что сама работа стала с некоторых пор тяготить его, как будто он взвалил на плечи и тащит нелепый, слишком тяжелый груз. Когда он думал о семье, то все больше приходил к мысли, что его связь с дочерью висит на волоске, да и многолетнее ментальное единство с женой надломлено, превратилось в призрачное, похожее на мираж ощущение. Как будто бы ничего не произошло, он в любой момент может дотянуться до телефона и услышать родные голоса. Артеменко пробовал проверить ситуацию, набирал знакомые номера, но слышал в ответ лишь вызывающие слепую, бессильную ярость слова о недосягаемости абонентов. И тогда полковнику мерещилось, что в его жизни произошли какие-то основательные изменения, на которые он не был в силах влиять, потому что они предопределены. И он опять пробовал сосредоточиться на не приносящей радости работе.
