– То, что вы говорите, – прелюбопытно. Но в жизни бывает сложнее. Например, мне себя куда отнести, если я фактически россиянин, а родился и полжизни прожил в Украине. Кто я и как мне себя вести?
Профессор замахал руками, как будто понюхал тухлого мяса.
– Вы взрослый человек, а такие глупости говорите! Да живите себе радостно и по совести, превозносите народ российский и народ украинский. Потому что это два великих народа. Откажитесь от навязываемых кучкой людей манипуляций и от желания втянуть народы в противостояние.
И Алексей Сергеевич уехал из Донецка удовлетворенный.
Несмотря на два десятилетия российской прописки, Алексея Сергеевича покоробили целых шесть монументальных изваяний Ленина в Луганске – кровавый вождь заблудшего пролетариата тут никак не хотел умирать, оставался вопиюще живым, поистине вечно живым. Но еще комичнее, насмешливее и вызывающе в том же потрепанном, с разбитыми дорогами городе взирали с гранитных платформ не только каменные облики Ильича, но и лица-фантомы Дзержинского, Ворошилова и даже бравого хуторянского командира Пархоменко. Да шут с ним, с Пархоменко! Он хоть смельчаком был, отчаянным парнем с шашкой, хоть и мало думающим. Ущербного патриарха репрессий зачем оставили, спрашивал себя озадаченный полковник?! Или бездарного маршала и патологического труса Климента Ефремыча, ведь это форменное зловоние… Однако древний житель в застиранной военной рубашке гордо осадил его. Когда Артеменко ходил вокруг памятника хмурый, с неодобрительными покачиваниями головой, дедушка привел в движение волевые складки у усыхающего рта бывшего офицера и объявил со смесью сентиментальности и неприязни: «А ты не тронь нашу память! Это наша история, – тут он с ожесточением постучал ладошкой во впалую, старческую грудь, – пусть и противоречивая! И если на Западной Украине памятники Бандере ставят, то… извините! Отчего ж нам Ворошилова не воспевать?» Артеменко, разумеется, ничего не ответил. Только пожал плечами и побрел прочь, усмехнувшись. А ведь прав этот старик, ведь это, в самом деле, его личные, запечатленные в памяти и неискоренимые фрагменты его индивидуальной истории. Ведь это его, мужика на бездорожье, всю жизнь обманывали, и потому-то он теперь артачится, упирается, когда эту историю начинают так беззастенчиво вырезать, как неподходящие негативы из кинопленки. «А теперь вот и тебя столь же просто и коварно обманывают, Артеменко, – сказал он сам себе под нос с внезапно охватившей его удрученностью, – каково оно, быть обманутым?! Особенно если научился думать…» Но главным открытием восточных областей стали неизвестные ему доселе имена: Васыль Стус, Олекса Тыхий, Мыкола Руденко и многие другие, которых чтили на этой земле гораздо бережнее затхлых фетишей советского времени. Артеменко явственно увидел, кто есть кто в здешней истории. Золото всегда остается золотом в силу принципиальности своего блеска; аксессуары превращаются в хлам, как только обновляется эпоха.
Загадочный, осклабившийся, вечно эклектичный Крым Алексей Сергеевич слушал с неподдельным интересом и чуткостью, как врач с фонендоскопом. И обнаружил даже больше болезней, чем ожидал; отшатнулся, смутился и попятился. Воистину «остров» Крым слишком индивидуален, неприступен и наполнен приведениями многоликого прошлого, и потому по большей части непостижим, как экзотический лес тропиков! Что-то у крохотной частички планеты было опрометчиво ампутировано… Кусочек души, что ли? Или какой-то очень ответственный нерв? Тут чего-то определенно недоставало! И снова он воочию увидел ошибки, недочеты, бесчисленные просчеты. Почитал местные газеты, сплошь наполненные дифирамбами российской славе и одами идее возвращения Крыма в свое исконное, русское состояние, снова вспомнил обличительные речи прозорливого Мишина. Да, никто в Киеве, конечно, никогда не думал основательно на тему, может ли она, эта крымская степь, стать подлинно украинской. И тем более, в помыслах своих не дотягивался до того, чтобы тут, на этой солнечной территории разрушить колониальные представления. Мишин был абсолютно прав: никто из новых или старых украинских предводителей не удосужился выработать конкретную политику в отношении крымских татар – традиционных исторических союзников украинцев. Никто не подумал, что можно противопоставить неконтролируемым раздачам квартир в Севастополе от имени московского мэра. Или появлению филиалов российских университетов с русскоязычными, естественно, принципами и условиями. Никто не знал, куда кроме инфраструктуры российского флота трудоустроить тридцать тысяч местных жителей. Одно только, пусть крохотное, но со знаком плюс, действие усмотрел Артеменко в вечно сентиментальном, будто утомленном Симферополе. Когда-то, лет, говорят, семь или восемь тому назад, бывший в те времена президентом щуплый и осторожный политический канатоходец Леонид Кучма открыл тут замечательный лицей – до мозга костей украиноязычный, с национальными принципами обучения и мировоззрения. Результат этого, может быть, даже непреднамеренного акта украинизации немало позабавил полковника российского ГРУ: теперь и живущие тут этнические россияне бьются, дабы пристроить своих чад в элитное учебное заведение. Вот оно вездесущее ленинское «Лучше меньше, да лучше». Эх, страна, эх, хуторяне, что ж вы свободу-то свою не уберегли, пылал в Артеменко попранный украинец, когда он садился писать очередное донесение в Центр. В котором – и это стало уже традицией – он сознательно искажал ситуацию, находя все больше украинских аргументов, цитируя все больше украинских апологетов и сознательно забывая о российских плакальщиках. Потому что мысли его все больше возвращались к собственной трансформации представлений. Не столько о самой родине, сколько о своем личном вкладе в дело ее разрушения и созидания. Уж если не получилось стать героем, то и скатиться до уровня желчного клеврета, площадного орудия сатанинского промысла он тоже не мог.
Лицом к лицу, гораздо ближе, чем с расстояния прямого выстрела, Артеменко осмотрел западную часть украинской земли. Гордый и вместе с тем до крайности приветливый Львов, недоверчивые и настороженные населенные пункты в горах, напротив, распахнутые в местах пересечения туристских маршрутов. Горная Яремча, припорошенный снегом Буковель, куда он поехал покататься на лыжах вместе с Алей и Женькой, обдали его простотой, живой и непринужденной украинской речью, подчеркнуто галантным отношением к любому пришельцу. Тут не было нервической лихорадки, отсутствовала привычная суматоха и была какая-то особая прелесть в непривычно звучащем языке, набегала сказочная мечтательность при приближении к перламутровым, кое-где скрытых деревьями, круглым макушкам гор. Тут жила настоящая, почти неискаженная временем Украина. Запад, истинно Запад, думал он. И Аля, точно разгадав направление его размышлений, заметила, что слишком мало отличий не только от польского Закопане, но даже и от знаменитых австрийских курортов. Но для него дело было вовсе не в сходстве с западными местами отдыха, а совсем в ином. В слишком очевидном, прямо-таки разительном отличии от российских курортов. Львов особенно поразил Алексея Сергеевича. Город, сложные облик и ментальность которого были выпестованы многофакторным воздействием Австро-Венгрии и Речи Посполитой, местами больше походил на Флоренцию или Дубровник. И сам он, и его жители устояли перед давлением советского катка, неумолимо уравнивающего национальную идентичность народов до одной унифицированной национальности. Алексей Сергеевич убедился, что это не мираж и не иллюзия болезненного мозга. Он вполне осознал это во время прогулки по городу. Но не только и не столько потому, что все вывески были на украинском языке. Хотя и это поражало, и только теперь он перестал считать сумасбродной мелочью решение бесноватого Петлюры в срочном порядке поменять вывески во взятом Киеве. Реликт в самом деле существует. Вот почему этого города боятся там, на востоке, – он как крепость, как оплот веры в отдельное государство. И вправду, не перешибить здешнюю ментальность, это вам не центр Украины! И даже не столичный Киев! Артеменко был несказанно рад этому пылающему очагу сопротивления, он ликовал. Живший в нем отчаянный украинский мальчишка подавлял маститого полковника с его замысловатым заданием, ибо нравственный выбор созидателя оказывался лично для него весомее аморальной высокооплачиваемой задачи уничтожения.
