Масштабное континентальное противостояние снова возникло сумрачным миражом и повисло в пространстве, как будто призрак опустился на эту скованную проклятиями землю. Кто же позаботился, чтобы этот участок планеты оказался на шатком, наполненном неожиданностями геополитическом перекрестке? Кто придумал, чтобы именно здесь разыгрывались заседания перераспределительных комиссий и сведущий, строгий в оценках синдикат вершил свою волю? Артеменко не сомневался – после натовского форума Россия будет закрепляться на отвоеванных рубежах. Позиция босса, как это всегда бывает, вынудит рьяных служак подхватить лозунг, и новое наступление на Украину не за горами. Хорошо бы, если только информационное, думал Артеменко, сам страшась своих мыслей. Неужели его отношение к ситуации, да и к самой работе, стало меняться? Будет битва за Севастополь, он ждал ее. Грядет сражение и за саму Украину, ведь не пустить в Европу – это лишь часть плана. А весь план – вовлечь в империю, сделать одной из опор империи. «Несиловые средства обеспечения военной безопасности» – вот модная формула, которую Центр довел до каждого оловянного солдатика. Это то, что должно веревочным кольцом, западней быть разложено вокруг горла непокорных. И если только пойдет не по-нашему, удавка начнет стягиваться. Удивительно, размышлял Артеменко в притихшем Киеве, куда он выбрался с очередной, вероятно, длительной командировкой, отчего тут так пусто, обморочно тихо, почему нет даже признаков волнения? Полковника военной разведки явно смущало то, что он не ощущал внутреннего ликования, чувство промежуточной победы было как-то притуплено, и он не знал, радость там глубоко внутри или уже появились признаки истощения и боли.
Глава восьмая
(Москва, 2008 год)
Почти весь день Алексей Сергеевич провел за письменным столом. Он читал и снова перечитывал выписки из одного документа, переданного утром куратором. Затем размышлял, машинально выводя какую-то остроугольную бессмыслицу отточенным карандашом на листе бумаги рядом – эти резвые движения руки его успокаивали и настраивали сбивающиеся мысли. Он опять возвращался к текстовым фрагментам. После встречи с Виктором Евгеньевичем он не поехал в офис, поскольку поздним вечером снова отправлялся поездом в Киев. Да и полученные тезисы следовало основательно изучить, ведь с собой их брать явно не следовало. То были разрозненные кусочки текста, замысловатая мозаика из тезисов одного секретного документа. «Ознакомьтесь с целями, выведенными вашими коллегами. В ближайшее время их озвучит примерная говорящая голова, и они перестанут быть секретным документом», – отчего-то весело улыбаясь, сообщил ему Круг. Он не добавил, какими именно коллегами, а Артеменко не счел нужным переспрашивать. Скорее всего, это был плод совместных усилий нескольких ведомств, прошедший термическую обработку в мозгах целого ряда высокопоставленных чиновников и всяческих специалистов по информации в президентской администрации. Но, может быть, к такой деликатной работе были допущены лишь считаные лица. Этого он не знал, как не мог знать и многого другого в круговороте информации, поступающей наверх от таких, как он, переваривающейся громадным, из нескольких отделов, желудком и бумерангом возвращающейся в виде задач и психологических головоломок. Про себя он только отметил, что давно не видел Круга таким беспричинно веселым. Сияющие глаза куратора выразительно говорили об удовлетворенности данным моментом. О том, что если и будут сообщения для его подопечного, то лишь приятные. Но Круг не прибавил ничего существенного, они быстро поговорили в его машине и разъехались, словно случайные люди, траектории жизней которых пересекались лишь в роковых точках – по необъяснимым законам тайной хиромантии.
То, во что Артеменко вчитывался, должно было бы его радовать как офицера спецслужб – фронт деятельности растягивался до невообразимых размеров, сектор возможностей для каждого участника расширялся. Но щекочущее нервы предчувствие его не особо радовало – то, что для одних открывает путь к героизму, другим порой кажется мрачной дорогой к забвению. Впрочем, он не стушевался, когда увидел документ, отшутился и достаточно полюбезничал с куратором, чтобы тот не узрел появившихся в нем странных ощущений. Артеменко вспомнил, как у него возникло непреодолимое желание во время разговора с Виктором Евгеньевичем почесать свербящий нос, но он усилием удержался – за многие годы работы он научился безупречно контролировать не только свою физиогномику, но и каждое движение конечностей. Он научился как бы видеть себя со стороны. Но разве это меняло дело? У него возникали ощущения волонтера, случайно попавшего не на свою войну. Такое чувство выплыло из детства, когда в школе два его дружка всерьез повздорили между собой, а он не знал, как их разнять, и испытывал невыразимое чувство стыда за обоих. И когда его глаза бегло прошлись по написанному, подобное ощущение тотчас вспыхнуло в нем, и неприятный эпизод возник перед глазами.
На нескольких листах бумаги лапидарно излагались условия Украине – некие ультимативно выдвинутые ориентиры, которых следует достичь для нормального соседства. В ином случае будет продолжаться негласная война, прессинг по всем соприкасающимся плоскостям. В первую очередь Москва требовала официального провозглашения и законодательного закрепления нейтрального, внеблокового статуса Украины. Ого, подумал Артеменко, так ведь это, среди прочего, означает практическую ликвидацию законодательной власти как отдельной ветви. То есть украинский парламент должен стать, как в России, ручным и послушным. Небезынтересное сходство с сенатом времен, скажем, императора Тиберия. Мысли закованы, как воины в латы… Еще одним безотлагательным условием дружбы и перемирия становилось придание русскому языку, наряду с украинским, статуса государственного. Все к тому, чтобы государство тихо растворилось в кислоте иллюзий о славянском единстве. А может, оно и к лучшему, что более сильный князь объединяет земли и пространство в единое целое? Но как же тогда народы? Или мы имеем точно один народ? Артеменко разволновался. Если бы речь шла о том, чтобы внедриться танковым клином во Францию или Германию, но тут совсем иное дело… Он даже понять не мог, отчего возникала острая боль внутри. В школе он филонил украинский язык, не особо любил заучивать стихи Кобзаря или той же Леси. Но ведь он тогда и Есенина с Пушкиным не жаловал… А когда в центре Вашингтона увидел памятник Тарасу, то испытал ясное ощущение гордости и глубоко упрятанной радости – вот куда сородич забрался! Но еще большим откровением стало, когда прочитал, что монумент выдающемуся украинцу поставлен даже не за трепетные строки, а за свободолюбие. Этот человек, проживший короткую и несчастливую жизнь, был возведен в ранг национальных символов свободы, готовности отстаивать независимость, право дышать и говорить! И в сравнении с этим высказанная однажды фраза полковника Круга о том, что все они цепные псы хозяина, казалась кощунственной, кинжалом полоснула по сердцу. «А что, – рассуждал тогда его куратор, кажется, не испытывая никакого дискомфорта и не понимая всей пошлости признания, – живем мы отменно, средства на нас тратятся о-го-го какие, и потому, когда команду дадут лаять или рвать кого, мы рассуждать не станем». От воспоминания Алексей Сергеевич испытал легкое чувство тошноты. Но все-таки другой голос, рациональный и прагматичный, был силен в нем и отчаянно боролся. Борьба вола с волком, которая долго не может окончиться чьей-либо победой. И украинский россиянин Артеменко признавал: сила голоса разума была достаточно сильна, чтобы отпугнуть голос сердца, жаждущий не столько справедливости, сколько индивидуальной лазейки к какому-нибудь пьедесталу, детскому желанию значимости, и значимости верной, настоящей, а не мерзкой, с душком. Хорошо, твердил голос разума, но сам же ты украинским языком без радости пользуешься, скорее для развития отношений с подлинными украинцами. И тем не менее, ты был более всего поражен на родине тем, что для стольких людей в самом деле украинский язык был родным.
