– Что здесь происходит?! – громко и строго спросил начальник штаба, добавив к этой фразе жгучую приправу из нецитируемых словосочетаний.
И тут палач повернул свое перекошенное яростью лицо к Игорю Николаевичу; с кроваво-хищными, горящими глазами пантеры, напряженным оскалом и потяжелевшим от физических усилий дыханием он походил даже не на зверя. На выползшего из могилы, запыхавшегося упыря, натянувшего на себя военную форму. Левой рукой в этот момент он держал согнувшуюся женщину за волосы, правая была в крови. На правом его плече топорщился оторванный погон с майорской звездой.
– Что происходит?! – передразнил он Игоря Николаевича. – А вот что!
С вырвавшимся с этими словами коротким рыком ярости он нанес женщине тяжелый удар носком ботинка в живот, после которого она повалилась на колени, и когда он отпустил копну смешавшихся волос, голова ее беспомощно рухнула и уткнулась лбом в каменистую поверхность земли. На миг женщина беззвучно застыла, как будто дух выскочил из ее надломленного тела навсегда. Игорю Николаевичу показалось, что последний удар был сделан с особым наслаждением, от которого бивший получил порцию смутного, непонятного другим удовольствия, почти физического удовлетворения, как садист-насильник, имеющий запредельную власть. Этот совершенно ненужный удар был сделан еще и для того, чтобы досадить ему, без приглашения явившемуся и оттого лишнему. В этот же момент Игорь Николаевич с изумлением узнал своего бывшего училищного замкомвзвода Иринеева. Но и тот теперь узнал однокашника.
– Ба-а-а, – протянул тот с неприятным завыванием, глумливо тыкая в этот момент в Игоря Николаевича указательным пальцем, как будто расстреливая его из пальца, – кого я вижу?! Де-ед! Свиделись наконец. А то все приветы друг другу передаем…
Действительно, раз в Ханкале, а потом еще в Аргуне ему передавали привет от Иринеева, командира офицерской спецназовской группы «Альфа», которая выполняла здесь свои специфические задачи. Игорь Николаевич больше всего не желал, чтобы Иринеев, следуя негласной традиции, полез сейчас обниматься. И потому решил соблюдать строгий непреклонный вид. Но тот угадал его мысль и лобызаться не стал. Более того, Игорь Николаевич почувствовал, сколь неприятно его бывшему училищному командиру оказаться застигнутым за таким пикантным занятием.
– Здравствуй, Артур, – Игорь Николаевич сухо, хотя и крепко, пожал ему руку, отметив, что она такая же, как и прежде, кованная из булата. Он стоял, сведя густые брови, и молчал, как бы ожидая объяснений. Как войсковой командир, к тому же старший по званию, он имел полное право взять инициативу в свои руки.
– Вот, видишь, чем занимаюсь, – как бы нехотя объяснил Иринеев, восстанавливая дыхание и делая указательный жест рукой на избитую женщину, – снайпершу поймал. Эта сука руку мне к тому же прокусила… Знаешь, сколько эта тварь наших завалила?!
– Не знаю. – Игорь Николаевич ответил все так же холодно, поражаясь своей суровости и чувствуя, как его горло становится шерстяным. Он всем своим видом и тоном показал Иринееву неодобрение. – Значит так, женщину я забираю. – И не дав опомниться Иринееву, он схватил уже вставшую на колени женщину за руку, рывком поставил ее на ноги и собирался увести ее, как Иринеев со зверской миной преградил ему дорогу. Игорь Николаевич махнул своему офицеру, напряженно наблюдавшему за происходящим с бронетранспортера. Оживились и два других «альфовца», несмело приблизившись на метр-другой, но так и не решаясь вступить в перепалку старших офицеров.
– Да ты че, Дед, твою мать?! – Иринеева вдруг перекосило, в его голосе было недоумение и не поддающаяся усмирению злость. Глаза его, такие же односложные и предсказуемые, как и в училище, навыкате от бурлящих эмоций, сверкали злобой и остервенением взбесившегося пса. «Ничуть не изменился, все такая же подлая каналья! Не повзрослел и ума не набрался за эти годы», – констатировал про себя Игорь Николаевич.
– Кто б она ни была, но я впервые вижу, чтобы российский офицер спецназа топтался на женском животе… – Теперь неодобрение в голосе Игоря Николаевича выросло до откровенного презрения.
Он уже сто раз пожалел, что заметил эту бойню и остановился, не такая должна быть встреча у людей, которые четыре года жили в одной казарме и неожиданно увиделись через пятнадцать лет. Но теперь уже и пропустить такое Игорь Николаевич не мог, это противоречило его жизненным принципам, его общему мировосприятию. Значит, судьба так распорядилась об их встрече, значит, так было угодно провидению, чтобы заглянуть в их человеческую и мужскую суть через полтора десятка лет. Он даже ничего не обдумывал, не прикидывал, все происходило механически, решения рождались на клеточном уровне, как рефлексия инстинктов привыкшего к смертельной опасности человека. Страшным оказалось то, что и Иринеев отступать не намеревался. Всегда балансировавший на грани социально-общественной нормы, откровенно презиравший все и всех вокруг, он наконец добился положения, когда не считал обязанным отчитываться перед кем-либо, да и не привык этого делать, потому любое противостояние вызывало в нем прилив слепого, лютого озверения. Он даже на войне находился в стороне и как бы сбоку и, полагаясь на негласный мандат, мог творить все, что заблагорассудится, лишь бы задача была выполнена. Глядя на него, взъерошенного и нахохлившегося, как петух перед схваткой, Игорь Николаевич подумал, что Иринеев стал именно таким, каким всегда стремился быть.
– Ну вот что! – Он выкрикнул с натуральным вызовом свою излюбленную, ничуть не изменившуюся за полтора десятка лет фразу. – Я советую вам не советовать мне. Я этих блядей бил и бить буду, никого не спрашивая. А этой твари сегодня во все дыры набью тротила и пущу в небо – она моего офицера скосила, ясно?!
– Ясно, – проскрежетал в ответ Игорь Николаевич. – Воропаев, – крикнул он пронзительно и резко одному из ротных своего полка, подходящему с двумя вооруженными бойцами, – доведите эту женщину до дороги на поселок и отпустите.
С этими словами он подтолкнул женщину в сторону своих, и она не заставила себя ждать, тут же встрепенулась, ожила и сделала несколько быстрых спасительных шагов в зону недосягаемости, оставив спасителю лишь молчаливый, полный благодарности и признания взгляд.
– Давай-ка отойдем на два слова, – предложил с нескрываемой злобной миной Иринеев и легко, но настойчиво потянул Игоря Николаевича за предплечье.
Но Дидусь, оскорбленный неожиданной фамильярностью, резко вырвал руку и твердо ответил:
– Пошли.
Он тут же вспомнил то неизбывное пренебрежение и презрение Иринеева ко всем окружающим, которые отличали его от всех остальных сержантов.
– Ты, Дед, мудак гребаный, ты чего мне мешаешь?! Тебе что, больше заняться нечем?! – зашипел на него Иринеев, приблизив к нему свое перекошенное лицо почти вплотную, на невыносимую близкую дистанцию и так же, как в училище, приоткрыв от негодования рот. Наконец-то он проявил свое истинное лицо! Игорь Николаевич даже обрадовался этому: ну что, как далеко ты зайдешь, герой?! Они стояли метрах в пятнадцати от двух оставшихся на месте спецназовцев и в три раза дальше от все еще ревущих моторами бронетранспортеров и БМД. Издали создавалось впечатление, что разговаривают два неравнодушных друг к другу человека, которые вот-вот начнут обниматься для привычного дружеского прощания. Вблизи же губы Иринеева зло подрагивали, как мембраны, крылья носа раздувались точно также, как когда-то в училище, щель вместо рта была точно такой же, как и пятнадцать лет назад, когда Иринеев негодующе смотрел на весь мир. Игорь Николаевич знал, что бывший сослуживец элементарно провоцирует его, нагнетает обстановку, чтобы затеять драку. Но он ошибался – Иринеев оказался взведенным еще больше, так что был готов и на более радикальные действия. В этом начальник штаба убедился очень скоро, когда позволил себе неприятную для собеседника откровенность.
