– По-моему, глупый и ненужный вопрос, как для войны. Мы должны заботиться о неукоснительном выполнении поставленных задач, а размышляют пусть потом историки, психологи и прочая базарная гвардия… Каждый командир действует в рамках выполнения приказа, а значит, в рамках законной ответственности, которую берут на себя высшие начальники.
– Так я и думал… Отчего ж тогда при штурме Грозного многие ваши десантные идолы вмиг пали, отказавшись от выполнения нереальных задач. Чиндаров, Стаськов, Сорокин, Сигуткин – сколько еще их было, отказников… Нет, дружище, на эту тему стоит и нам поразмыслить. Мы ведь с тобой жрецы войны и не имеем права отказываться самостоятельно мыслить. Что бы там ни говорили любители воевать посредством телефонных указаний. Ведь мы порой можем казнить, а можем миловать… Вот ты отбил у своего сослуживца девчонку, а ведь она наверняка снайпером подрабатывала – ты ж сам говорил, что в мужской одежде была. Сечешь?
Дидусь внимательно и с удивлением посмотрел на товарища. Тот был совершенно трезв и холодно спокоен. «Откуда он, черт возьми, знает все эти имена? И что ему, делать нечего, как только историю чеченских войн изучать?» Вишневский, всегда такой живой и готовый приукрасить свои утверждения убедительными жестами, теперь говорил вдумчиво, с расстановкой. Было видно, что это не мимолетное умствование, а искреннее желание самому разобраться в вопросах, которые его волновали.
– Может, и была снайпером. Только я так не могу! Понимаешь, во мне мужское восстает, оно не позволяет, чтобы при мне бабу мутузили. Уж лучше б он ее пристрелил…
– А он так и сделал бы, если б ты не помешал. Но я вернусь к теме. Так вот, слово «казнить» применимо к случаям, когда вынесен такой приговор. То есть определена категория преступления, есть обвинитель, есть судья, есть приговор и есть палач. Тогда даже незаконное лишение жизни кого-то приобретает черты эдакой, пусть и притянутой, но законности. Дела, свойственного человеческому племени, независимо от его нравов. Но «зверское убийство» – это совсем иное. Такой вид убийства порой случается не ради наказания и даже не ради мести, а ради самого процесса убивания. Знаешь ли, это очень впечатляет, когда на твоих глазах, по твоей воле кто-то умирает…
Дидусь внутренне содрогнулся. Создавалось впечатление, что Вишневский старательно, как исследователь в лаборатории, пытается с помощью замысловатой иглы проверить, правильны ли реакции подопытного млекопитающего на те или иные раздражители. Начальник штаба не испытывал никакого влечения к попыткам самоанализа. Он чувствовал, что от таких копаний в его сознании хлопчатобумажная рубаха скоро взмокнет от пота, и взмолился:
– Перестань, Андрей Ильич! К чему это все? Я не вижу никакого рационального смысла в этих рассуждениях. Я понимаю так: если ты родился у людей, если вырос среди людей и тебя мама или папа чему-нибудь учили, то будешь поступать по-людски.
– Ан нет, дорогой ты мой! Ошибаешься! Я раньше тоже так думал, пока не встретил тут, в Чечне, ребят из… м-м… не хочу говорить, какого спецназа. Так вот, они и не скрывали, что получали и исполняли тайные задачи с соответствующим всесторонним прикрытием по… зверскому убийству террористов. Поверь, они пришли сюда не отобранными безжалостными извергами, они стали частью принятой на вооружение практики, частью новой доктрины.
– Чушь это, я в это не верю… Почему я, который Чечню излазил, исходил и изъездил вдоль и поперек, никогда не сталкивался с этим? Ну, за исключением, может быть, пыток в фильтрах. Но там выбивают жизненно важную информацию, и мы на войне, а не в театре.
Вишневский опять улыбнулся той своей дьявольской улыбкой, в которой присутствовали превосходство и еле уловимая насмешка. Игорь Николаевич, глядя на товарища, подумал, что вот в этой улыбке он весь, именно за нее его любят и ненавидят. Как же может один-единственный мимический жест так проявлять человеческую натуру!
– Можешь не верить, я тоже полагал, что они по пьянке чешут, от переизбытка эмоций. Но потом понял, что нет, не врут… Этому есть толковое, логичное объяснение. Нас уже много лет убивают зверски, часто подло, из-за угла, мы стали бояться. А вот эти ребята занялись вправкой мозгов и у нас, и у «чехов». Их задача более чем проста – устрашить, запугать, заставить их бояться. И я им, откровенно говоря, за это благодарен. Хотя… хотя не все тут просто…
О чем это он говорит, подумал начальник штаба, глядя на горящее холодным огнем лицо боевого товарища. Ни один мускул не дрогнул на этом лице, странно невозмутимом и вместе с тем яростном, отрешенном, указывающем, что его хозяин способен на страшные вещи. Вообще, пришло в голову Игорю Николаевичу, последнее время с Вишневским творится что-то невообразимое, он не похож на того весельчака-лихача, которого он знал несколько лет назад. Голова постоянно занята какими-то убийствами, зверствами, что-то помутилось у него. И все же мысли товарища его тронули. Дидусь, бросив окурок и засунув руки в карманы, сосредоточенно молчал и испытующе смотрел на говорившего Вишневского. Тот же, поощряемый этим молчанием, будто ободряемый к развитию своих мыслей, продолжал:
– Вот ты меня недавно упрекал в кровожадности, в желании разнести в пух и прах этих уродов?! Так вот, эти ребята по наводке выкрадают чеченов и членов их семей и просто разрывают на части, привязывая, например, к телу снаряд, тротиловый заряд. Один знакомый мой однажды раненую снайпершу приказал переехать на танке, наблюдая, как из нее кишки вылезут. Говорил, что самый страшный момент, когда стекленеют глаза: раз – и все, был момент жизни – и ленточку вдруг перерезали… Жутко! И он сам признавался, что чувствовал себя ужасно, что эти стеклянные глаза потом его во сне преследовали и что после этих убийств у него в голове совсем не так, как до приезда в Чечню. Другой знакомый офицер вспомнил, как они отловили «чеха» видеозаписями пыток наших заложников. На них были эпизоды отрубывания голов, отстреливания у них пальцев рук, изнасилования малолетних русских девочек. Короче, они эту тварь просто раздробили молотком, сначала пальцы, потом коленные чашечки, потом руки и ноги, потом разбили голову. И пока они его кончали, этот ублюдок им пел песню смерти – криком и воем… Короче, все это записали и отправили боевикам. Вот какая у нас сейчас психологическая война! Иван Грозный со своими опричниками отдыхает…
В момент рассказа Вишневский вдруг совершенно преобразился. Вертолетчик стал еще больше жестикулировать, как рвущийся на арену гладиатор. Он сам завелся от собственного рассказа, как от сильно действующего возбудителя. Его только что красивое лицо стало злым и непримиримым, правильные черты поплыли, искажение стало таким, как будто Игорь Николаевич смотрел не на него самого, а на его отражение в кривом зеркале. Дидусь молчал, приобретая все более угрюмый вид и не зная, как реагировать на выпады Вишневского, как будто это он его лично обвинял в каких-то просчетах или неправильно отдаваемых командах. Был в постулатах вертолетчика неброский, но явственный подвох, тихая, но непрерывная атака на его принципы военачальника.
– Я могу допустить, что, ведя войну против террористов, против нелюдей, убивающих наших детей, мы должны быть безжалостными карателями. И даже если есть приказ высшего командования уничтожать их без разбора, поголовно, то я готов с этим согласиться. Мне, откровенно говоря, наплевать на юридические тонкости, хотя я против самосуда. Но я приказал забрать чеченку не потому, что осуждал ее казнь, а из-за того, что то была не казнь, как ты говоришь, санкционированная вышестоящим командованием, а самовольное побоище… Понимаешь?! Некрасивое, недостойное, ужасное, уродливое!
