И они поехали. Забылись и потерялись, пили бодрящее красное вино, прошлись по русскому кладбищу, совершенно непохожему на французские, с их богатыми, ухоженными склепами. И уже после могил Мережковского, Бунина и Тарковского Алексей Сергеевич действительно больше не вспоминал о своей работе, мысли о вечном переплелись с ощущениями счастья… Теперь он знал: Аля на самом деле умела его околдовать, обворожить, заболтать неважными пустяками, подвести к иной плоскости реальности, воспроизвести другой мир, без врагов, без заданий, без проникновения в чужое пространство. Он знал лишь, что был безмерно ей благодарен…
И когда Артеменко в своем неуемном мысленном путешествии, подобно сверхзвуковому истребителю пролетел сквозь облака своих воспоминаний, то снова сумел вытеснить переживания, переключился на режим внутреннего спокойствия, как и во Франции, убаюканный своей подругой и снова уверенный, что он на единственно правильном пути.
Глава вторая
(Межирич, Черкасская область, июнь 2008 года)
1
Такие минуты Игорь Николаевич любил больше всего на свете, и когда они наступали, душа его млела и таяла и он думал, что это и есть настоящая плата за его нелегкий офицерский труд. Именно к этим минутам он тайно стремился, хотя в дебрях сознания сучком застревала шальная мысль о том, что наслаждение этими минутами было бы невозможно, если бы они были сами по себе, если бы не было войны и той, другой, безумной жизни воина-завоевателя. Они, как сливки, не появились бы, если бы не существовало молока… Игорь Николаевич позволял себе быть счастливым в короткие промежутки времени между собственным состоянием войны и мира, хотя после десятка лет войны точно знал: его самооценка уже не сумела бы насытиться без войны, которую он и ненавидел, и любил одновременно. Вернее, не отдавая себе отчета, он любил себя в войне. Себя, справедливого, мужественного, честного на этой грязной во всех отношениях, подлой и лживой войне. Но, даже зная всю ее мерзость, шагая по ее грязи, вдыхая ее трупный запах и проклиная ее противоестественность, он все же не мог отказаться от нее, безропотно ступая навстречу ее огнедышащему кратеру. Ибо неумолимый инстинкт смерти уже завладел им окончательно, искусил, поработил и заковал в невидимые цепи, как случалось это столетиями и тысячелетиями до него и как будет это до самого падения цивилизации.
Игорь Николаевич вместе с отцом выехал на рыбалку в одно из самых прелестных мест на всей планете – туда, где одна великая река принимает другую. Полковник Дидусь, которому неведома была ностальгия по Парижу, чуждо тайное влечение к резным ландшафтам Калифорнии, претила экзотика не только какого-нибудь пляжа Гавайских островов, но даже средиземноморского побережья, искренне считал устье Роси одним из нежнейших чудес света. Тут, в самом центре Украины, в месте слияния неба и воды, стоял неизбывный, неистребимый, здоровый запах резвящейся рыбы, природной свежести и первозданного спокойствия. Когда же утреннее, торжественное, в розовом свете солнце поднималось и начинало заигрывать с водной гладью, появлялись хитрые блики, тактильные и трепетные, а вместе с ними умилительная дрожь перемигивающейся со светилом воды Роси и Днепра, ликующих пред наступающим новым днем, пред вечным праздником бытия и власти жизни, света. И от этого живого контакта земли, огня и воды рябило в глазах, происходило короткое замыкание сознания, на время исчезали все мысли о земном, оставляя лишь бушующее, каруселью вертящееся ощущение полного освобождения и счастья.
Вначале отец был молчалив, наслаждаясь близостью старшего сына, сильного и могущественного даже в призрачной картине умиротворенной природы. Он лишь поглядывал искоса на него, осторожно, чтобы не спугнуть любопытным взглядом, скользил по камуфляжу, зачехленному тесаку на поясе, неизменной офицерской портупее да высоким рыбацким сапогам – единственной сугубо гражданской части его одеяния. Но и сам он был одет точно так же, в привезенную Игорем Николаевичем военную одежду, впрочем, удобную в неприхотливом быту, особенно на охоте или рыбалке. И если бы кто-то мог взглянуть на них обоих издали, то, верно, принял бы за двойников или братьев-близнецов, потому что и позы, и жесты, и неторопливые движения были абсолютно одинаковыми. Лишь приблизившись вплотную, можно было понять, что один из них уже немного сгорблен притяжением земли, что несметные лучи в уголках впавших, высушенных временем глаз и глубокие борозды от носа к подбородку выдают в нем формирующегося старика, еще подвижного, по-военному подтянутого, но проседающего под тяжелым бременем времени.
– А что, Игорек, – осторожно нарушил тишину раннего утра отец, щурясь на восходящее солнце и по привычке называя сына как в детстве, с ласковым суффиксом, – хорошо у нас, правда?
– Ой, батя, рай… – прошептал Игорь Николаевич, с удовольствием вдыхая воздух полной грудью и чуть отводя в сторону в порыве наслаждения левую, не занятую удочкой руку, – настоящий рай. Вот сколько рек видел, а такого особого запаха воды и острого запаха травы на лугу нигде, как на Роси, не встречал.
– А тишина?
– Да, и тишина тоже. Вот в горах на Кавказе тоже бывает тишина, как будто мир застыл. Но там она зловещая, смертоносная, холодная для души. Там мир замирает, как снежный барс перед прыжком. А у нас тут спокойная, ничем не нарушаемая тишина. Без подвоха. Райская… Потому что знаешь, что и через минуту, и через час ничто ее не потревожит, разве что крик рыбака или всплеск рыбины…
Игорь Николаевич, стоявший в двух метрах от отца, пристально посмотрел куда-то вдаль, словно оценивая границы этого радостного, безмятежного пространства.
– А покосим завтра? Я-то к твоему приезду и косы отбил, наточил.
– Непременно покосим, батя. Это мои самые счастливые минуты.
– Эх, жаль, что внук Антоша не приехал, вот его-то надо приобщать к такому. Так нет же, лагерь…
– Ты не обижайся на него, ему важнее сейчас со сверстниками побыть, у него самый важный период в жизни начался, когда внутри формируется мужчина. И порой надо не мешать пробуждению мужчины…
Сын сказал это со знанием дела, уверенно и заботливо, и лицо деда при разговоре о внуке просветлело, засияло гордостью. Вдруг его удочка резко кивнула к воде, непроизвольно и загадочно дернулась, но он резво отреагировал, мастерски поддел ее вверх и стал быстро крутить катушку с леской.
– Ого, кажись, подсел на крючок малец, – прошептал он с азартом.
– Да, хорошо ведет, только ты осторожно тяни, – поддержал отца Игорь Николаевич, застыв в напряженном ожидании и, как в детстве, приоткрыв рот в порыве переживаний.
– Ну да, ты еще поучи меня, как рыбу ловить, – съязвил Николай Арсеньевич, осторожно ведя довольно сильную и, верно, крупную рыбу, которая бесилась и неистово рвалась с приближением к берегу. И вдруг, когда в нескольких метрах от берега уже можно было увидеть пузыри воды у массивной головы рыбины, а Игорь Николаевич готовился подхватить ее огромным сачком, жажда жизни у божьей твари взяла верх, и она, метнувшись изо всех сил, соскочила с крючка. А затем, показав незадачливым рыбакам свой чешуйчатый хвост, хлестко ударив им по воде, как бы грозя и гневаясь, скрылась в непроглядной мути возмущенной борьбой воды.
