3
На следующее утро за завтраком сын и мать долго разговаривали о Москве и Киеве. Алексей Сергеевич чувствовал, что вместе с ростом собственных противоречий стал ближе к матери, лучше вник в ее мир, как будто впитывал ее образ, стараясь надолго запечатлеть его в памяти. А может быть, думал он, это подсознательный поиск материнской опеки, возвратившееся детское желание уткнуться в подол и выплакаться как следует, дождаться поглаживания по голове шершавой рукой? Ну и пусть так, только бы отпустило душу… Он только теперь почувствовал, что относился к ней прежде небрежно, легкомысленно и слишком упрощенно, не обращая внимания на ее мнения и суждения.
Во время неспешного чаепития Артеменко пространно рассуждал о том, что в мегаполисе жить неприятно и муторно, но что ж поделаешь, когда там и отменная школа для дочери, и капиталы крутятся, позволяют на жизнь заработать.
– А что, правда, что украинцев в Москве не любят? – спросила мать неожиданно.
– А ты откуда про такое слышала? – удивился Артеменко. Он с недоумением посмотрел на старушку: неужели и ее коснулась эта тайная война? Алексей Сергеевич подумал, что это старческое любопытство, но взглянув на ее лицо, изменил свое мнение – оно казалось задумчивым и непроницаемым, как бывает у людей, наблюдающих мир со стороны, без упрека и боли, привыкнув ко всякому и только фиксируя те или иные события.
– Да однажды по радио слышала, что, мол, Украину не жалуют в России. А недавно к Ивановне, соседке из другого подъезда, внука из России привезли на неделю – они, кажется, где-то в Подмосковье живут, – так он такое представление закатил, мы со смеху за животы хватались.
– Что ж он отчебучил? – весело поддержал Алексей Сергеевич, понимая, что мать нарочно все сводит к шутке. Внутри же он насторожился и съежился.
– Уж не помню, о чем спор был, или гостинец дедов ему не по нраву пришелся, но малец так ножкой топнул да как пригрозил по-царски: «Смотрите у нас, а то перекроем вам, хохлам, газ!»
– И сколько ж лет бойцу?
– Да четыре с хвостиком…
– Да шут с ним, он же ничего не понимает. Повторяет, что взрослые дома говорят…
Алексей Сергеевич усмехнулся матери. Но на сердце у него была тяжесть. Да, заварили кашу, столкнули людей лбами. Раздули целую вражду на подсознании, если даже дети малые об этом говорят. Это ж только осколок, фрагмент того, что отражает общее положение дел… А то он как будто не знает, что в московских семьях говорят. Людьми манипулируют, как фишками. Даже если бы война была необходима, поддержали бы. Или просто промолчали бы… Эх, люди-люди… И ты – один из них, из тех, кто потакает, подстрекает, раздувает огонь…
«Да чего ты киснешь, – нашептывал ему другой, не менее авторитетный голос, – а раньше что, не так было?! Люди – это пешки в большой игре, мясо! Прими это как аксиому и не мучь себя и старушку».
Мать как будто поняла, что внутри у него некомфортно и сыро, как в погребе. Она встала, подошла к нему и погладила по голове, совсем как ребенка. Это было невыразимо приятно – на один миг почувствовать себя беспечным солнечным зайчиком, как она его называла когда-то. Взять и сбросить груз ответственности куда-то в пропасть и больше не возвращаться к нему.
Внезапно у него мелькнула мысль, он поднял голову.
– Послушай, мама, а вот Майдан, выступление народа, борьба против несправедливости. Как это тут воспринималось, ну в Умани, я имею в виду? Ну, что тут люди об этом говорили?
– Да что нам Майдан? Кто помоложе, ездили в Киев, правда, не знаю, кого именно там поддерживали. А нам, старикам, разве это нужно? Нам бы жить, – тут старая женщина запнулась, – не то чтобы лучше, просто пристойнее. А под кем, какая разница?! Вон смотри, властвовал поляк в Умани – Станислав Потоцкий. Оставил по себе добрую память, поколения дивятся, радуются нашему парку, со всей Европы сюда едут люди. Так, может, лучше было бы под Польшей жить? А вот теперь, говорят, с Россией поссорились, с газом проблемы, не столько мерзнем, сколько страшимся, запуганы… – И она повторила: – И вправду, мне все равно, под кем жить, лишь бы жить можно было достойно. Да достойно умереть… А вот нынче-то это, кажется, почти невозможно, ужом надо изворачиваться, чтобы выжить…
– А что, многие стали на украинском языке разговаривать? Не тяжко ли тебе?
– Да что ты, сынок. Все, как и двадцать лет тому назад. Ведь и раньше многие не говорили, а балакали. И что с того? Понимали мы все друг друга, да и сейчас не жалуемся. Да и разве это главное в нашей жизни?
– Слушай, а ты как относишься к Ющенко, к вашему президенту? – его самого покоробило от слова «вашему», словно в нем присутствовала скверна.
– Ей-богу, сынок, никак. У него там своя жизнь, у нас тут – своя…
Алексей Сергеевич чувствовал, что мать уже устала от его вопросов, непонятных и чуждых, никак не связанных с ее реальной жизнью. Но его эгоистичное начало брало верх, ему надо было хоть отдаленно понять, отчего весь мир раскололся надвое, почему то, что он считал важным, на деле оказывается примитивным, недалеким и даже вредным для всех.
– Мамуль, не сердись, последний вопрос: что ты думаешь о Путине?
– Да ничего не думаю. Кажется, одна это банда: Путин, Ющенко и все остальные… А разве не так?! Им до нас дела нету…
Она теперь смотрела на сына наивно, по-детски желая ему услужить, а ее былая рассудительность и понимание жизни мигом улетучились. И он понял, что между вопросами о Боге, о жизни и смерти и о политиках, лидерах государств лежит бездонная, непреодолимая пропасть, вечный провал, который не хотят принять во внимание те, кто создают и распространяют мифы о титановых личностях. Являющихся, в лучшем случае, жестяными…
– Да, ты знаешь, тебя ведь Андрей Воропаев искал, я вчера забыла тебе сказать, – сообщила мама на следующее утро, протянув мятую бумажку с телефоном.
– Да ну!
Алексей Сергеевич с иронией взглянул на протянутую бумажку с телефоном – вот она, визитная карточка. За ней стоял конкретный человек из его прошлой жизни двадцатилетней давности.
– Давно, мама, Андрей на связь выходил? – спросил он, собираясь в дорогу.
– Да буквально недели две назад… Лешенька, а ты что же, уже собираешься?! – вырвался сдавленный крик у женщины.
И Алексей Сергеевич явственно почувствовал, как у нее подкосились ноги, ему почудилось, что точно такой крик он уже слышал – так беспокойно и фатально кричит птица, когда рушат ее гнездо…
– Да нет же, это я просто крем после бритья ищу, – соврал он матери.
И остался еще на один день. Хотя пребывание дома его уже угнетало статичностью, неподвижностью, которая действовала разрушающе на его деятельный мозг. Он опять с тоской подумал об Але – вот кто умеет закрутить время, срежиссировав так, что всем вокруг уютно и легко.
4
В другое время Артеменко вряд ли позвонил бы старому приятелю. И дело не в стене, которая – он это точно знал – давно отделяла его от прошлого. Дело было в том, что иссякал момент, в котором он жил. Что-то треснуло в настоящем, на которое он всегда рассчитывал, вытесняя из памяти прошлое и не давая власти будущему. Настоящее всегда казалось лучше прошлого, а будущее предполагало превзойти настоящее. И вдруг – хруст, и что-то сломалось в его персональной машине времени, пространство лопнуло и стало растекаться яичницей. Теперь, глядя на измятый, а затем разглаженный руками листок с телефоном, Артеменко чувствовал: ему хотелось заглянуть в прошлое, чтобы было не так душно.
